Анализ стихотворения Пушкина Послание цензору

Александр Пушкин — Послание к цензору: Стих

Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
Цензуру поносить хулой неосторожной;
Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
У нас писатели, я знаю, каковы;
Их мыслей не теснит цензурная расправа,
И чистая душа перед тобою права.

Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
Нередко о твоей жалею я судьбе:
Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
Хвостова, Буниной единственный читатель,
Ты вечно разбирать обязан за грехи
То прозу глупую, то глупые стихи.
Российских авторов нелегкое встревожит:
Кто английской роман с французского преложит,
Тот оду сочинит, потея да кряхтя,
Другой трагедию напишет нам шутя —
До них нам дела нет; а ты читай, бесися,
Зевай, сто раз засни — а после подпишися.

Так, цензор мученик; порой захочет он
Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон,
Державин, Карамзин манят его желанье,
А должен посвятить бесплодное вниманье
На бредни новые какого-то враля,
Которому досуг петь рощи да поля,
Да связь утратя в них, ищи ее с начала,
Или вымарывай из тощего журнала
Насмешки грубые и площадную брань,
Учтивых остряков затейливую дань.

Но цензор гражданин, и сан его священный:
Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
Но мнений не теснит и разум терпит он.
Блюститель тишины, приличия и нравов,
Не преступает сам начертанных уставов,
Закону преданный, отечество любя,
Принять ответственность умеет на себя;
Полезной истине пути не заграждает,
Живой поэзии резвиться не мешает.
Он друг писателю, пред знатью не труслив,
Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
Не понимая нас, мараешь и дерешь;
Ты черным белое по прихоти зовешь;
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
Решил, а там поди, хоть на тебя проси.
Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебя, не видим книг доселе?
И если говорить задумают о деле,
То, славу русскую и здравый ум любя,
Сам государь велит печатать без тебя.
Остались нам стихи: поэмы, триолеты,
Баллады, басенки, элегии, куплеты,
Досугов и любви невинные мечты,
Воображения минутные цветы.
О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,
Не проклинал твоей губительной секиры?
Докучным евнухом ты бродишь между муз;
Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,
Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный —
Ничто не трогает души твоей холодной.
На все кидаешь ты косой, неверный взгляд.
Подозревая все, во всем ты видишь яд.
Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный:
Парнас не монастырь и не гарем печальный,
И право никогда искусный коновал
Излишней пылкости Пегаса не лишал.
Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы —
Осмеивать закон, правительство иль нравы,
Тот не подвергнется взысканью твоему;
Тот не знаком тебе, мы знаем почему —
И рукопись его, не погибая в Лете,
Без подписи твоей разгуливает в свете.
Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
И Пушкина стихи в печати не бывали;
Что нужды? их и так иные прочитали.
Но ты свое несешь, и в наш премудрый век
Едва ли Шаликов не вредный человек.
За чем себя и нас терзаешь без причины?
Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
В глазах монархини сатирик превосходный
Невежество казнил в комедии народной,
Хоть в узкой голове придворного глупца
Кутейкин и Христос два равные лица.
Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачал кумиры;
Хемницер истину с улыбкой говорил,
Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
Киприду иногда являл без покрывала —
И никому из них цензура не мешала.
Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни
С тобой не так легко б разделались они?
Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:
Дней Александровых прекрасное начало.
Проведай, что в те дни произвела печать.
На поприще ума нельзя нам отступать.
Старинной глупости мы праведно стыдимся,
Ужели к тем годам мы снова обратимся,
Когда никто не смел отечество назвать,
И в рабстве ползали и люди и печать?
Нет, нет! оно прошло, губительное время,
Когда Невежества несла Россия бремя.
Где славный Карамзин снискал себе венец,
Там цензором уже не может быть глупец…
Исправься ж: будь умней и примирися с нами.

«Все правда, — скажешь ты, — не стану спорить с вами:
Но можно ль цензору по совести судить?
Я должен то того, то этого щадить.
Конечно, вам смешно — а я нередко плачу,
Читаю да крещусь, мараю наудачу —
На все есть мода, вкус; бывало, например,
У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
А нынче и Милот попался в наши сети.
Я бедный человек; к тому ж жена и дети…»

Жена и дети, друг, поверь — большое зло:
От них все скверное у нас произошло.
Но делать нечего; так если невозможно
Тебе скорей домой убраться осторожно,
И службою своей ты нужен для царя,
Хоть умного себе возьми секретаря.

Александр Пушкин — Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой ( Послание цензору )

Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
№ 4 Цензуру поносить хулой неосторожной;
Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
У нас писатели, я знаю, каковы;
Их мыслей не теснит цензурная расправа,
№ 8 И чистая душа перед тобою права.

Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
Нередко о твоей жалею я судьбе:
Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
№ 12 Хвостова, Буниной единственный читатель,
Ты вечно разбирать обязан за грехи
То прозу глупую, то глупые стихи.
Российских авторов нелегкое встревожит:
№ 16 Кто английской роман с французского преложит,
Тот оду сочинит, потея да кряхтя,
Другой трагедию напишет нам шутя —
До них нам дела нет; а ты читай, бесися,
№ 20 Зевай, сто раз засни — а после подпишися.

Так, цензор мученик; порой захочет он
Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон,
Державин, Карамзин манят его желанье,
№ 24 А должен посвятить бесплодное вниманье
На бредни новые какого-то враля,
Которому досуг петь рощи да поля,
Да связь утратя в них, ищи ее с начала,
№ 28 Или вымарывай из тощего журнала
Насмешки грубые и площадную брань,
Учтивых остряков затейливую дань.

Но цензор гражданин, и сан его священный:
№ 32 Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
Но мнений не теснит и разум терпит он.
Блюститель тишины, приличия и нравов,
№ 36 Не преступает сам начертанных уставов,
Закону преданный, отечество любя,
Принять ответственность умеет на себя;
Полезной истине пути не заграждает,
№ 40 Живой поэзии резвиться не мешает.
Он друг писателю, пред знатью не труслив,
Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
№ 44 Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
Не понимая нас, мараешь и дерешь;
Ты черным белое по прихоти зовешь;
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
№ 48 Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
Решил, а там поди, хоть на тебя проси.
Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебя, не видим книг доселе?
№ 52 И если говорить задумают о деле,
То, славу русскую и здравый ум любя,
Сам государь велит печатать без тебя.
Остались нам стихи: поэмы, триолеты,
№ 56 Баллады, басенки, элегии, куплеты,
Досугов и любви невинные мечты,
Воображения минутные цветы.
О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,
№ 60 Не проклинал твоей губительной секиры?
Докучным евнухом ты бродишь между муз;
Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,
Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный —
№ 64 Ничто не трогает души твоей холодной.
На все кидаешь ты косой, неверный взгляд.
Подозревая все, во всем ты видишь яд.
Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный:
№ 68 Парнас не монастырь и не гарем печальный,
И право никогда искусный коновал
Излишней пылкости Пегаса не лишал.
Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы —
№ 72 Осмеивать закон, правительство иль нравы,
Тот не подвергнется взысканью твоему;
Тот не знаком тебе, мы знаем почему —
И рукопись его, не погибая в Лете,
№ 76 Без подписи твоей разгуливает в свете.
Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
И Пушкина стихи в печати не бывали;
№ 80 Что нужды? их и так иные прочитали.
Но ты свое несешь, и в наш премудрый век
Едва ли Шаликов не вредный человек.
За чем себя и нас терзаешь без причины?
№ 84 Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
В глазах монархини сатирик превосходный
№ 88 Невежество казнил в комедии народной,
Хоть в узкой голове придворного глупца
Кутейкин и Христос два равные лица.
Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
№ 92 Их горделивые разоблачал кумиры;
Хемницер истину с улыбкой говорил,
Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
Киприду иногда являл без покрывала —
№ 96 И никому из них цензура не мешала.
Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни
С тобой не так легко б разделались они?
Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:
№ 100 Дней Александровых прекрасное начало.
Проведай, что в те дни произвела печать.
На поприще ума нельзя нам отступать.
Старинной глупости мы праведно стыдимся,
№ 104 Ужели к тем годам мы снова обратимся,
Когда никто не смел отечество назвать,
И в рабстве ползали и люди и печать?
Нет, нет! оно прошло, губительное время,
№ 108 Когда Невежества несла Россия бремя.
Где славный Карамзин снискал себе венец,
Там цензором уже не может быть глупец.
Исправься ж: будь умней и примирися с нами.

№ 112 «Все правда, — скажешь ты, — не стану спорить с вами:
Но можно ль цензору по совести судить?
Я должен то того, то этого щадить.
Конечно, вам смешно — а я нередко плачу,
№ 116 Читаю да крещусь, мараю наудачу —
На все есть мода, вкус; бывало, например,
У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
А нынче и Милот попался в наши сети.
№ 120 Я бедный человек; к тому ж жена и дети. »

Жена и дети, друг, поверь — большое зло:
От них все скверное у нас произошло.
Но делать нечего; так если невозможно
№ 124 Тебе скорей домой убраться осторожно,
И службою своей ты нужен для царя,
Хоть умного себе возьми секретаря.

Если у вас есть свой анализ стихотворения Александра Пушкина «Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой» (Послание цензору) — оставьте комментарий с вашим вариантом! Нужно определить тему, идею и основную мысль стихотворения, а также описать какие были использованы литературные приёмы, метафоры, эпитеты, сравнения, олицетворения, художественные и изобразительно-выразительные средства.

Ugryumy storozh muz, gonitel davny moy,
Segodnya rassuzhdat zadumal ya s toboy.
Ne boysya: ne khochu, prelshchenny myslyu lozhnoy,
Tsenzuru ponosit khuloy neostorozhnoy;
Chto nuzhno Londonu, to rano dlya Moskvy.
U nas pisateli, ya znayu, kakovy;
Ikh mysley ne tesnit tsenzurnaya rasprava,
I chistaya dusha pered toboyu prava.

Vo-pervykh, iskrenno ya priznayus tebe,
Neredko o tvoyey zhaleyu ya sudbe:
Lyudskoy bessmyslitsy prisyazhny tolkovatel,
Khvostova, Buninoy yedinstvenny chitatel,
Ty vechno razbirat obyazan za grekhi
To prozu glupuyu, to glupye stikhi.
Rossyskikh avtorov nelegkoye vstrevozhit:
Kto anglyskoy roman s frantsuzskogo prelozhit,
Tot odu sochinit, poteya da kryakhtya,
Drugoy tragediyu napishet nam shutya —
Do nikh nam dela net; a ty chitay, besisya,
Zevay, sto raz zasni — a posle podpishisya.

Tak, tsenzor muchenik; poroy zakhochet on
Um chtenyem osvezhit; Russo, Volter, Byufon,
Derzhavin, Karamzin manyat yego zhelanye,
A dolzhen posvyatit besplodnoye vnimanye
Na bredni novye kakogo-to vralya,
Kotoromu dosug pet roshchi da polya,
Da svyaz utratya v nikh, ishchi yee s nachala,
Ili vymaryvay iz toshchego zhurnala
Nasmeshki grubye i ploshchadnuyu bran,
Uchtivykh ostryakov zateylivuyu dan.

No tsenzor grazhdanin, i san yego svyashchenny:
On dolzhen um imet pryamoy i prosveshchenny;
On serdtsem pochitat privyk altar i tron;
No mneny ne tesnit i razum terpit on.
Blyustitel tishiny, prilichia i nravov,
Ne prestupayet sam nachertannykh ustavov,
Zakonu predanny, otechestvo lyubya,
Prinyat otvetstvennost umeyet na sebya;
Poleznoy istine puti ne zagrazhdayet,
Zhivoy poezii rezvitsya ne meshayet.
On drug pisatelyu, pred znatyu ne trusliv,
Blagorazumen, tverd, svoboden, spravedliv.

A ty, glupets i trus, chto delayesh ty s nami?
Gde dolzhno b umstvovat, ty khlopayesh glazami;
Ne ponimaya nas, marayesh i deresh;
Ty chernym beloye po prikhoti zovesh;
Satiru paskvilem, poeziyu razvratom,
Glas pravdy myatezhom, Kunitsyna Maratom.
Reshil, a tam podi, khot na tebya prosi.
Skazhi: ne stydno li, chto na svyatoy Rusi,
Blagodarya tebya, ne vidim knig dosele?
I yesli govorit zadumayut o dele,
To, slavu russkuyu i zdravy um lyubya,
Sam gosudar velit pechatat bez tebya.
Ostalis nam stikhi: poemy, triolety,
Ballady, basenki, elegii, kuplety,
Dosugov i lyubvi nevinnye mechty,
Voobrazhenia minutnye tsvety.
O varvar! kto iz nas, vladeltsev russkoy liry,
Ne proklinal tvoyey gubitelnoy sekiry?
Dokuchnym yevnukhom ty brodish mezhdu muz;
Ni chuvstva pylkiye, ni blesk uma, ni vkus,
Ni slog pevtsa Pirov, stol chisty, blagorodny —
Nichto ne trogayet dushi tvoyey kholodnoy.
Na vse kidayesh ty kosoy, neverny vzglyad.
Podozrevaya vse, vo vsem ty vidish yad.
Ostav, pozhaluy, trud, nimalo ne pokhvalny:
Parnas ne monastyr i ne garem pechalny,
I pravo nikogda iskusny konoval
Izlishney pylkosti Pegasa ne lishal.
Chego boishsya ty? pover mne, chyi zabavy —
Osmeivat zakon, pravitelstvo il nravy,
Tot ne podvergnetsya vzyskanyu tvoyemu;
Tot ne znakom tebe, my znayem pochemu —
I rukopis yego, ne pogibaya v Lete,
Bez podpisi tvoyey razgulivayet v svete.
Barkov shutlivykh od tebe ne posylal,
Radishchev, rabstva vrag, tsenzury izbezhal,
I Pushkina stikhi v pechati ne byvali;
Chto nuzhdy? ikh i tak inye prochitali.
No ty svoye nesesh, i v nash premudry vek
Yedva li Shalikov ne vredny chelovek.
Za chem sebya i nas terzayesh bez prichiny?
Skazhi, chital li ty Nakaz Yekateriny?
Prochti, poymi yego; uvidish yasno v nem
Svoy dolg, svoi prava, poydesh inym putem.
V glazakh monarkhini satirik prevoskhodny
Nevezhestvo kaznil v komedii narodnoy,
Khot v uzkoy golove pridvornogo gluptsa
Kuteykin i Khristos dva ravnye litsa.
Derzhavin, bich velmozh, pri zvuke groznoy liry
Ikh gordelivye razoblachal kumiry;
Khemnitser istinu s ulybkoy govoril,
Napersnik Dushenki dvusmyslenno shutil,
Kipridu inogda yavlyal bez pokryvala —
I nikomu iz nikh tsenzura ne meshala.
Ty chto-to khmurishsya; priznaysya, v nashi dni
S toboy ne tak legko b razdelalis oni?
Kto zh v etom vinovat? pered toboy zertsalo:
Dney Aleksandrovykh prekrasnoye nachalo.
Proveday, chto v te dni proizvela pechat.
Na poprishche uma nelzya nam otstupat.
Starinnoy gluposti my pravedno stydimsya,
Uzheli k tem godam my snova obratimsya,
Kogda nikto ne smel otechestvo nazvat,
I v rabstve polzali i lyudi i pechat?
Net, net! ono proshlo, gubitelnoye vremya,
Kogda Nevezhestva nesla Rossia bremya.
Gde slavny Karamzin sniskal sebe venets,
Tam tsenzorom uzhe ne mozhet byt glupets.
Ispravsya zh: bud umney i primirisya s nami.

«Vse pravda, — skazhesh ty, — ne stanu sporit s vami:
No mozhno l tsenzoru po sovesti sudit?
Ya dolzhen to togo, to etogo shchadit.
Konechno, vam smeshno — a ya neredko plachu,
Chitayu da kreshchus, marayu naudachu —
Na vse yest moda, vkus; byvalo, naprimer,
U nas v bolshoy chesti Bentam, Russo, Volter,
A nynche i Milot popalsya v nashi seti.
Ya bedny chelovek; k tomu zh zhena i deti. »

Zhena i deti, drug, pover — bolshoye zlo:
Ot nikh vse skvernoye u nas proizoshlo.
No delat nechego; tak yesli nevozmozhno
Tebe skorey domoy ubratsya ostorozhno,
I sluzhboyu svoyey ty nuzhen dlya tsarya,
Khot umnogo sebe vozmi sekretarya.

Gjckfybt wtypjhe

Euh/vsq cnjhj; vep, ujybntkm lfdybq vjq,
Ctujlyz hfcce;lfnm pflevfk z c nj,jq/
Yt ,jqcz: yt [jxe, ghtkmotyysq vsckm/ kj;yjq,
Wtypehe gjyjcbnm [ekjq ytjcnjhj;yjq;
Xnj ye;yj Kjyljye, nj hfyj lkz Vjcrds/
E yfc gbcfntkb, z pyf/, rfrjds;
B[ vscktq yt ntcybn wtypehyfz hfcghfdf,
B xbcnfz leif gthtl nj,j/ ghfdf/

Dj-gthds[, bcrhtyyj z ghbpyf/cm nt,t,
Ythtlrj j ndjtq ;fkt/ z celm,t:
K/lcrjq ,tccvsckbws ghbcz;ysq njkrjdfntkm,
[djcnjdf. eybyjq tlbycndtyysq xbnfntkm,
Ns dtxyj hfp,bhfnm j,zpfy pf uht[b
Nj ghjpe ukege/, nj ukegst cnb[b/
Hjccbqcrb[ fdnjhjd ytkturjt dcnhtdj;bn:
Rnj fyukbqcrjq hjvfy c ahfywepcrjuj ghtkj;bn,
Njn jle cjxbybn, gjntz lf rhz[nz,
Lheujq nhfutlb/ yfgbitn yfv ienz —
Lj yb[ yfv ltkf ytn; f ns xbnfq. tcbcz,
Ptdfq, cnj hfp pfcyb — f gjckt gjlgbibcz/

Nfr, wtypjh vextybr; gjhjq pf[jxtn jy
Ev xntymtv jcdt;bnm; Heccj, Djkmnth. /ajy,
Lth;fdby, Rfhfvpby vfyzn tuj ;tkfymt,
F ljk;ty gjcdznbnm ,tcgkjlyjt dybvfymt
Yf ,htlyb yjdst rfrjuj-nj dhfkz,
Rjnjhjve ljceu gtnm hjob lf gjkz,
Lf cdzpm enhfnz d yb[, bob tt c yfxfkf,
Bkb dsvfhsdfq bp njotuj ;ehyfkf
Yfcvtirb uhe,st b gkjoflye/ ,hfym,
Exnbds[ jcnhzrjd pfntqkbde/ lfym/

Yj wtypjh uhf;lfyby, b cfy tuj cdzotyysq:
Jy ljk;ty ev bvtnm ghzvjq b ghjcdtotyysq;
Jy cthlwtv gjxbnfnm ghbdsr fknfhm b nhjy;
Yj vytybq yt ntcybn b hfpev nthgbn jy/
,k/cnbntkm nbibys, ghbkbxbz b yhfdjd,
Yt ghtcnegftn cfv yfxthnfyys[ ecnfdjd,
Pfrjye ghtlfyysq, jntxtcndj k/,z,
Ghbyznm jndtncndtyyjcnm evttn yf ct,z;
Gjktpyjq bcnbyt genb yt pfuhf;lftn,
;bdjq gjpbb htpdbnmcz yt vtiftn/
Jy lheu gbcfntk/, ghtl pyfnm/ yt nheckbd,
,kfujhfpevty, ndthl, cdj,jlty, cghfdtlkbd/

F ns, ukegtw b nhec, xnj ltkftim ns c yfvb?
Ult ljk;yj. evcndjdfnm, ns [kjgftim ukfpfvb;
Yt gjybvfz yfc, vfhftim b lthtim;
Ns xthysv ,tkjt gj ghb[jnb pjdtim;
Cfnbhe gfcrdbktv, gjpb/ hfpdhfnjv,
Ukfc ghfdls vznt;jv, Reybwsyf Vfhfnjv/
Htibk, f nfv gjlb, [jnm yf nt,z ghjcb/
Crf;b: yt cnslyj kb, xnj yf cdznjq Hecb,
,kfujlfhz nt,z, yt dblbv rybu ljctkt?
B tckb ujdjhbnm pflevf/n j ltkt,
Nj, ckfde heccre/ b plhfdsq ev k/,z,
Cfv ujcelfhm dtkbn gtxfnfnm ,tp nt,z/
Jcnfkbcm yfv cnb[b: gjvs, nhbjktns,
,fkkfls. fctyrb, ktubb, regktns,
Ljceujd b k/,db ytdbyyst vtxns,
Djj,hf;tybz vbyenyst wdtns/
J dfhdfh! rnj bp yfc, dkfltkmwtd heccrjq kbhs,
Yt ghjrkbyfk ndjtq ue,bntkmyjq ctrbhs?
Ljrexysv tdye[jv ns ,hjlbim vt;le vep;
Yb xedcndf gskrbt, yb ,ktcr evf, yb drec,
Yb ckju gtdwf Gbhjd, cnjkm xbcnsq. kfujhjlysq —
Ybxnj yt nhjuftn leib ndjtq [jkjlyjq/
Yf dct rblftim ns rjcjq, ytdthysq dpukzl/
Gjljphtdfz dct, dj dctv ns dblbim zl/
Jcnfdm, gj;fkeq, nhel, ybvfkj yt gj[dfkmysq:
Gfhyfc yt vjyfcnshm b yt ufhtv gtxfkmysq,
B ghfdj ybrjulf bcrecysq rjyjdfk
Bpkbiytq gskrjcnb Gtufcf yt kbifk/
Xtuj ,jbimcz ns? gjdthm vyt, xmb pf,fds —
Jcvtbdfnm pfrjy, ghfdbntkmcndj bkm yhfds,
Njn yt gjldthuytncz dpscrfym/ ndjtve;
Njn yt pyfrjv nt,t, vs pyftv gjxtve —
B herjgbcm tuj, yt gjub,fz d Ktnt,
,tp gjlgbcb ndjtq hfpuekbdftn d cdtnt/
,fhrjd ienkbds[ jl nt,t yt gjcskfk,
Hflbotd, hf,cndf dhfu, wtypehs bp,t;fk,
B Geirbyf cnb[b d gtxfnb yt ,sdfkb;
Xnj ye;ls? b[ b nfr byst ghjxbnfkb/
Yj ns cdjt ytctim, b d yfi ghtvelhsq dtr
Tldf kb Ifkbrjd yt dhtlysq xtkjdtr/
Pf xtv ct,z b yfc nthpftim ,tp ghbxbys?
Crf;b, xbnfk kb ns Yfrfp Trfnthbys?
Ghjxnb, gjqvb tuj; edblbim zcyj d ytv
Cdjq ljku, cdjb ghfdf, gjqltim bysv gentv/
D ukfpf[ vjyfh[byb cfnbhbr ghtdjc[jlysq
Ytdt;tcndj rfpybk d rjvtlbb yfhjlyjq,
[jnm d eprjq ujkjdt ghbldjhyjuj ukegwf
Rentqrby b [hbcnjc ldf hfdyst kbwf/
Lth;fdby. bx dtkmvj;, ghb pdert uhjpyjq kbhs
B[ ujhltkbdst hfpj,kfxfk revbhs;
[tvybwth bcnbye c eks,rjq ujdjhbk,
Yfgthcybr Leitymrb ldecvscktyyj ienbk,
Rbghble byjulf zdkzk ,tp gjrhsdfkf —
B ybrjve bp yb[ wtypehf yt vtifkf/
Ns xnj-nj [vehbimcz; ghbpyfqcz, d yfib lyb
C nj,jq yt nfr kturj. hfpltkfkbcm jyb?
Rnj ; d njv dbyjdfn? gthtl nj,jq pthwfkj:
Lytq Fktrcfylhjds[ ghtrhfcyjt yfxfkj/
Ghjdtlfq, xnj d nt lyb ghjbpdtkf gtxfnm/
Yf gjghbot evf ytkmpz yfv jncnegfnm/
Cnfhbyyjq ukegjcnb vs ghfdtlyj cnslbvcz,
E;tkb r ntv ujlfv vs cyjdf j,hfnbvcz,
Rjulf ybrnj yt cvtk jntxtcndj yfpdfnm,
B d hf,cndt gjkpfkb b k/lb b gtxfnm?
Ytn, ytn! jyj ghjikj, ue,bntkmyjt dhtvz,
Rjulf Ytdt;tcndf ytckf Hjccbz ,htvz/
Ult ckfdysq Rfhfvpby cybcrfk ct,t dtytw,
Nfv wtypjhjv e;t yt vj;tn ,snm ukegtw///
Bcghfdmcz ;. elm evytq b ghbvbhbcz c yfvb/

«Dct ghfdlf, — crf;tim ns, — yt cnfye cgjhbnm c dfvb:
Yj vj;yj km wtypjhe gj cjdtcnb celbnm?
Z ljk;ty nj njuj, nj njuj oflbnm/
Rjytxyj, dfv cvtiyj — f z ythtlrj gkfxe,
Xbnf/ lf rhtoecm, vfhf/ yfelfxe —
Yf dct tcnm vjlf, drec; ,sdfkj, yfghbvth,
E yfc d ,jkmijq xtcnb ,tynfv, Heccj, Djkmnth,
F ysyxt b Vbkjn gjgfkcz d yfib ctnb/
Z ,tlysq xtkjdtr; r njve ; ;tyf b ltnb///»

;tyf b ltnb, lheu, gjdthm — ,jkmijt pkj:
Jn yb[ dct crdthyjt e yfc ghjbpjikj/
Yj ltkfnm ytxtuj; nfr tckb ytdjpvj;yj
Nt,t crjhtq ljvjq e,hfnmcz jcnjhj;yj,
B cke;,j/ cdjtq ns ye;ty lkz wfhz,
[jnm evyjuj ct,t djpmvb ctrhtnfhz/

Образ поэта и тема творчества в лирике Пушкина

Язык поэзии для истинного поэта — главное средство самовыражения личности, инструмент познания жизни, «углубленного проникновения в тайны мироздания» и воздействия на общественную жизнь. А.С. Пушкин писал много стихотворений на случай, в альбом, шутливые стихи, эпиграммы, которые хоть и отмечены печатью таланта, задором, брызжущей энергией, упоенностью творчеством, все же ограничены тематически, художественно творческой задачей.

Поэт не придавал большого значения этим стихам, хоть они помогали шлифовать стиль, но, рано осознав свое призвание, неоднократно обращался к теме роли, назначения настоящей поэзии в жизни общества. Пробуждение национального самосознания, демократическое преобразование общества, просвещение народа в духе свободолюбия, нравственной чистоты с помощью просто призывов неэффективно.

В стихотворении «Деревня» поэт болезненно переживает ограниченность воздействия поэзии на умы и сердца людей, несовершенство своего поэтического языка в эмоциональном воздействии на читателя. Как добиться духовного освобождения народа, раскрыть ему глаза на унижающий человеческое достоинство порядок вещей, где царит вопиющая социальная несправедливость: «барство дикое» и «рабство тощее»? С горечью и надеждой восклицает поэт:

О, если б голос мой умел сердца тревожить!

Почто в груди моей горит бесплодный жар

И не дан мне судьбой витийства грозный дар?

Но как бы ни трудна была сверхзадача поэзии, А.С. Пушкин неуклонно стремился достигнуть ее, находя точные изобразительные средства для воплощения духовных идеалов и высокого накала души. Поэта угнетает наличие жандармской цензуры, признающей только официозную литературу, отвергающей все живое, смелое, прогрессивное. В стихотворении «Послание цензору» негативная роль последнего в литературном процессе выражена автором четко и недвусмысленно:

Докучным евнухом ты бродишь между муз;

Ни чувства, пылкие, ни блеск ума, ни вкус,

Ни слог певца «Пиров», столь чистый, благородный, —

Ничто не трогает души твоей холодной.

А.С. Пушкин искренне пытался пробудить в народе вольнолюбивые настроения, чувство собственного достоинства, стремление к справедливому социальному переустройству, но тщетно: голос одинокого поэта, «свободы сеятеля пустынного», остается гласом вопиющего в пустыне! Благородная, высокая миссия поэта — служение народу, его духовное, нравственное совершенствование — остается невостребованной, не услышанной:

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя —

Но потерял я только время.

Благие мысли и труды…

В стихотворении «Пророк» А.С. Пушкин наиболее полно и ярко выразил свои представления о роли поэта в жизни общества, о высокой, мучительно трудной, самоотверженной и благородной его миссии. Автор использует сюжет библейской легенды, в которой посланник Бога серафим очищает избранного из прочих человека от скверны, поразившей мир, дает ему силы вскрывать язвы общества и совершать возмездие, так как сердце народа огрубело настолько, что не воспринимает ни правду и добро, ни критику и насмешку.

Пушкин использует в стихотворении только часть библейского сюжета о чудесном превращении человека в пророка. Лирический герой, жаждущий духовного очищения, бредет по жизни, как по мрачной пустыне, бессмысленной, бесцельной, не освещенной идеалами, и вдруг в минуту полной растерянности, «на перепутье», появляется целеустремленный, энергичный серафим, и жизнь преобразуется, озаряется светом понимания истины:

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он:

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Осторожные, бережные прикосновения ангела тем не менее производят очень ощутимые превращения: органы восприятия путника приобретают исключительную обостренность, чувствительность, весь мир входит через них в человека.

И все же обостренности восприятия недостаточно, чтобы бредущего в поисках истины путника превратить в пророка. Серафим вырывает у человека «и празднословный и лукавый» грешный язык, заменяя его жалом мудрой змеи. Но и этого оказалось мало: нужно избавиться от сердечной чувствительности, неуверенности, снисходительности, быть твердым и даже жестоким.

Чтобы вести за собой людей, открыть им глаза на несовершенство общественного устройства и личные пороки, необходимо избавиться от жалости и ложного сострадания. Духовное очищение невозможно без страданий, тяжкой работы над собой. Ноша поэта-пророка тяжела вдвойне: сознавая пороки, несовершенство собратьев, сочувствуя людям и любя их, ему необходимо «глаголом жечь» их сердца, не поддаваясь никаким сомнениям.

Рекомендуется к прочтению:

Послание цензору (Пушкин)

ПОСЛАНИЕ ЦЕНЗОРУ.

‎ Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
Цензуру поносить хулой неосторожной;
Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
У нас писатели, я знаю, каковы;
Их мыслей не теснит цензурная расправа,
И чистая душа перед тобою права.

‎ Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
10 Не редко о твоей жалею я судьбе:
Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
Хвостова, Буниной единственный читатель,
Ты вечно разбирать обязан за грехи
То прозу глупую, то глупые стихи.
Российских авторов нелегкое встревожит:
Кто английской роман с французского преложит,
Тот оду сочинит, потея да кряхтя,
Другой трагедию напишет нам шутя —
До них нам дела нет; а ты читай, бесися,
20 Зевай, сто раз засни — а после подпишися.

‎ Так, цензор мученик; порой захочет он
Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон,
Державин, Карамзин манят его желанье,
А должен посвятить бесплодное вниманье
На бредни новые какого-то враля,
Которому досуг петь рощи да поля,
Да связь утратя в них, ищи ее с начала,
Или вымарывай из тощего журнала
Насмешки грубые и площадную брань,
30 Учтивых остряков затейливую дань.

‎ Но цензор гражданин, и сан его священный:
Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
Но мнений не теснит и разум терпит он.
Блюститель тишины, приличия и нравов,
Не преступает сам начертанных уставов,
Закону преданный, отечество любя,
Принять ответственность умеет на себя;
Полезной Истине пути не заграждает,
40 Живой поэзии резвиться не мешает.
Он друг писателю, пред знатью не труслив,
Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

‎ А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
Не понимая нас, мараешь и дерешь;
Ты черным белое по прихоти зовешь;
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
Решил, а там поди, хоть на тебя проси.
50 Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебя, не видим книг доселе?
И если говорить задумают о деле,
То, славу русскую и здравый ум любя,
Сам государь велит печатать без тебя.
Остались нам стихи: поэмы, триолеты,
Баллады, басенки, элегии, куплеты,
Досугов и любви невинные мечты,
Воображения минутные цветы.
О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,
60 Не проклинал твоей губительной секиры?
Докучным евнухом ты бродишь между Муз;
Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,
Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный —
Ничто не трогает души твоей холодной.
На всё кидаешь ты косой, неверный взгляд.
Подозревая всё, во всем ты видишь яд.
Оставь, пожалуй, труд, ни мало не похвальный:
Парнасс не монастырь и не гарем печальный.
И право никогда искусный коновал
70 Излишней пылкости Пегаса не лишал.
Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы —
Осмеивать Закон, правительство иль нравы,
Тот не подвергнется взысканью твоему;
Тот не знаком тебе, мы знаем почему —
И рукопись его, не погибая в Лете,
Без подписи твоей разгуливает в свете.
Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
И Пушкина стихи в печати не бывали;
80 Что нужды? их и так иные прочитали.
Но ты свое несешь, и в наш премудрый век
Едва ли Шаликов не вредный человек.
За чем себя и нас терзаешь без причины?
Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
В глазах монархини сатирик превосходный
Невежество казнил в комедии народной,
Хоть в узкой голове придворного глупца
90 Кутейкин и Христос два равные лица.
Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачал кумиры;
Хемницер Истину с улыбкой говорил,
Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
Киприду иногда являл без покрывала —
И никому из них цензура не мешала.
Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни
С тобой не так легко б разделались они?
Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:
100 Дней Александровых прекрасное начало.
Проведай, что в те дни произвела печать.
На поприще ума нельзя нам отступать.
Старинной глупости мы праведно стыдимся,
Ужели к тем годам мы снова обратимся,
Когда никто не смел Отечество назвать,
И в рабстве ползали и люди, и печать?
Нет, нет! оно прошло, губительное время,
Когда Невежества несла Россия бремя.
Где славный Карамзин снискал себе венец,
110 Там цензором уже не может быть глупец…
Исправься ж: будь умней и примирися с нами.

‎ «Всё правда, — скажешь ты, — не стану спорить с вами:
Но можно ль цензору по совести судить?
Я должен то того, то этого щадить.
Конечно, вам смешно — а я нередко плачу,
Читаю да крещусь, мараю на удачу —
На всё есть мода, вкус; бывало, на пример,
У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
А нынче и Милот попался в наши сети.
120 Я бедный человек; к тому ж жена и дети…»

‎ Жена и дети, друг, поверь — большое зло:
От них всё скверное у нас произошло.
Но делать нечего; так если невозможно
Тебе скорей домой убраться осторожно,
И службою своей ты нужен для царя,
Хоть умного себе возьми секретаря.

↑ Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. — М.; Л. Изд-во АН СССР, 1937—1959. Т. 2, кн. 1. Стихотворения, 1817—1825. Лицейские стихотворения в позднейших редакциях. — 1947. — С. 267—270.

ПОСЛАНИЕ ЦЕНЗОРУ.

(«Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой»).

‎ При жизни Пушкина напечатано не было. ‎ Рукописи: Автографы: 1. Черновой групп стихов и отдельных стихов части послания (в пределах ст. 6—55) — ПД № 53. Транскрипция дана Морозовым в акад. изд. собр. соч. Пушкина, т. III, 1912, прим. стр. 232—233; полнее Томашевским в статье «Из пушкинских рукописей» — «Литературное Наследство» № 16—18, 1934, стр. 284—289. Здесь и факсимиле — стр. 301—302. 2. Беловой с поправками — ЛБ № 4835. Опубликовано Цявловским в издании «Красной Нивы» собр. соч. Пушкина, т. I, 1930, стр. 239—241. Факсимиле в «Литературном Наследстве» № 16—18, 1934, стр. 293—296. Копии в сборниках: 3. Великопольского. (Вк). 4. Забелина. (З2). 5. Забелина. (З). 6. Нейштадта. (Н1). 7. Чебоксарском. (Чб). 8. Шереметева. (Ш). 9. «От безделья и от скуки». (Отб). 10. Арсеньева. (Пл). 11. Долгорукова. (Дл). 12. Долгорукова. (Дл1). 13. Долгорукова. (Дл2). 14. Нейштадта. (Н2). 15. Тихонравова. (Т). 16. Бартенева. (Б1). 17. Лонгинова-Полторацкого. (Л). 18. Александрова. (Ал). 19. Дашкова. (Дш). 20. Ефремова. (Е). Отдельные копии: 21. Из архива А. Ф. Воейкова. (АВ) — ГАФКЭ и 22. Из собрания журнала «Русская Старина» (Рс2) — ПД. Ф. 244, оп. 4, № 67. Публикации: 23. Анненкова в его издании собр. соч. Пушкина, т. VII, 1857, стр. 30—33 первой пагинации. 24. Афанасьева в дополнении к статье Е. И. Якушкина «По поводу последнего издания сочинений А. С. Пушкина» — «Библиографические Записки» 1858, № 11, стб. 347—348. 25. Герцена и Огарева в «Полярной Звезде на 1858 г.» Лондон, 1858, стр. 265—273. 26. Неизвестного в сборнике «Новые стихотворения Пушкина и Шавченки (sic!)». «Русская Библиотека». Лейпциг 1859, стр. 39—43. 27. Ю. Н. Щербачева в книге «Приятели Пушкина М. А. Щербинин и П. П. Каверин» М. 1913, стр. 107—109, по копии в тетради Каверина. ‎ Все эти копии и публикации дают текст, весьма близкий к тексту автографа, а потому с большой долей вероятности можно утверждать, что послание распространялось в копиях в одной редакции. ‎ Печатается по беловому автографу. ‎ Датируется апрелем — декабрем 1822 г. ‎ Опубликовано Анненковым в 1857 г. (см. выше). По цензурным требованиям здесь стихотворение названо: «Первое послание к Аристарху», исключено тридцать восемь стихов: 44—58, 71—82, 89, 90 и 103—111, а в ст. 43 исключены слова: «глупец и трус». Все эти стихи, кроме 106, опубликованы Афанасьевым в статье «По поводу последнего издания сочинений А. С. Пушкина» — «Библиографические Записки» 1858, № 11, стб. 347—348, но в ст. 48 слово «Куницына» скрыто под буквой «К», в ст. 72 и 78 напечатаны лишь первое слово и последнее, в ст. 90 вместо слова «Христос» напечатано: «X….», а из ст. 105 напечатано лишь первое слово. Ст. 106 и все эти купюры, кроме купюры в ст. 90, восстановлены во втором издании собр. соч. Пушкина под ред. Геннади, т. I, 1870, стр. 299—301. Слово «Христос» (в ст. 90) появилось лишь в статье Гербеля «Для будущего полного собрания сочинений А. С. Пушкина» — «Русский Архив» 1876, № 10, стр. 241. За границей полностью послание опубликовано в 1858 г. (см. выше). (М. Ц. и Т. З.)

Это произведение перешло в общественное достояние .
Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет.

Содержание доступно по лицензии CC BY-SA 3.0 (если не указано иное).

ПОСЛАНИЕ ЦЕНЗОРУ

Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой.
Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
Цензуру поносить хулой неосторожной;
Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
У нас писатели, я знаю, каковы;
Их мыслей не теснит цензурная расправа,
И чистая душа перед тобою права.

Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
Нередко о твоей жалею я судьбе:
Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
Хвостова. Буниной единственный читатель,
Ты вечно разбирать обязан за грехи
То прозу глупую, то глупые стихи.
Российских авторов нелегкое встревожит:
Кто английской роман с французского преложит,
Тот оду сочинит, потея да кряхтя,
Другой трагедию напишет нам шутя —
До них нам дела нет; а ты читай, бесися,
Зевай, сто раз засни — а после подпишися.

Так, цензор мученик; порой захочет он
Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон,
Державин, Карамзин манят его желанье,
А должен посвятить бесплодное вниманье

На бредни новые какого-то враля,
Которому досуг петь рощи да поля,
Да связь утратя в них, ищи ее с начала,
Или вымарывай из тощего журнала
Насмешки грубые и площадную брань,
Учтивых остряков затейливую дань.

Ничто не трогает души твоей холодной.
На все кидаешь ты косой, неверный взгляд.
Подозревая все, во всем ты видишь яд.
Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный:
Парнас не монастырь и не гарем печальный,
И право никогда искусный коновал
Излишней пылкости Пегаса не лишал.
Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы —
Осмеивать закон, правительство иль нравы,
Тот не подвергнется взысканью твоему;
Тот не знаком тебе, мы знаем почему —
И рукопись его, не погибая в Лете,
Без подписи твоей разгуливает в свете.
Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал.
И Пушкина стихи в печати не бывали ;
Что нужды? их и так иные прочитали.
Но ты свое несешь, и в наш премудрый век
Едва ли Шаликов не вредный человек.
За чем себя и нас терзаешь без причины?
Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины.
Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
В глазах монархини сатирик превосходный
Невежество казнил в комедии народной,
Хоть в узкой голове придворного глупца
Кутейкин и Христос два равные лица.
Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачал кумиры;
Хемницер истину с улыбкой говорил,
Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
Киприду иногда являл без покрывала —
И никому из них цензура не мешала.
Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни
С тобой не так легко б разделались они?
Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:
Дней Александровых прекрасное начало.
Проведай, что в те дни произвела печать.
На поприще ума нельзя нам отступать.
Старинной глупости мы праведно стыдимся,
Ужели к тем годам мы снова обратимся,

Когда никто не смел отечество назвать.
И в рабстве ползали и люди и печать?
Нет, нет! оно прошло, губительное время,
Когда Невежества несла Россия бремя.
Где славный Карамзин снискал себе венец,
Там цензором уже не может быть глупец.
Исправься ж: будь умней и примирися с нами.

«Все правда, — скажешь ты, — не стану спорить с вами:
Но можно ль цензору по совести судить?
Я должен то того, то этого щадить.
Конечно, вам смешно — а я нередко плачу,
Читаю да крещусь, мараю наудачу —
На все есть мода, вкус; бывало, например,
У нас в большой чести Бентам. Руссо, Вольтер,
А нынче и Милот попался в наши сети.
Я бедный человек; к тому ж жена и дети. »

Воспроизводится по изданию: А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. М. ГИХЛ, 1959—1962. Том 1. Стихотворения 1814–1822.