Анализ стихотворения Пастернака Рождественская звезда
АНАЛИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ Б. ПАСТЕРНАКА «РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА». Олег Вальяников
В стихотворении Бориса Пастернака «Рождественская звезда» лирический герой, выступая в роли рассказчика, изображает невероятно торжественный, знаменательный эпизод из священной книги «Евангелие» – Рождение Христа. Он старается максимально ярко передать происходящее: блаженный трепет, благоговение всего живого перед чудом, перед чем-то искренне, бесконечно добрым, готовым простить людям все их грехи, приняв страдание на себя.
Всё стихотворение можно разделить на несколько смысловых частей: первые его строфы повествуют о месте, где родился младенец; далее перед нами восходит образ звезды, словно Божьим гласом предвещающей всему о случившемся; появляются спешащие к вертепу пастухи, вместе с ними идут бестелесные ангелы… Все желают лицезреть Божьего сына.
Начиная читать стихотворение, человек тут же проникается пытливым волнением грядущего, которое создаётся поэтом при помощи, прежде всего, ритма – разностопного амфибрахия, придающего, с другой стороны, некоторую лаконичность. Предложения, в меру распространённые, изобилуют большим количеством существительных – предметов и существ, описываемых в произведении. Даже если прочитать только их, всё равно сложится ясная картина происходящего: зима, ветер, степь, младенец, вертеп, склон, холм… Это говорит о мастерстве и точности Пастернака при создании ключевых образов, помогающих читателю очень ярко проецировать сюжет у себя в со-знании.
Сюжет стихотворения, в свою очередь, опирается на несколько главных слов, вокруг которых автор как бы сосредотачивает свои описания. На удивление, эти слова, почти лишённые эпитетов, простые, но скрашенные сравнениями или олицетворением, как при описании звезды: Самые важные, на мой взгляд, три слова – «младенец», «звезда» и «все». О значении первых двух заявлено в тематике стихотворения, а третье обуславливается тем, что отражает всеобъемлемость случившегося – младенец – «весь сияющий», и – «всё пришедшее после… все мысли веков… все мечты… все миры…»
Важен символический смысл последней строфы. Здесь Б. Пастернак обращает вни-мание читателя на обособленную, не земную, природу чуда, говоря о звезде как о «гостье», отождествляя её в то же время с младенцем и тем самым показывая неразрывность обоих миров.
Таким образом, стихотворение Бориса Пастернака «Рождественская звезда» можно назвать уникальным. Оно очень объективно рассказывает нам об эпизоде Священного писания, облекая его в такую форму, в которой можно, безусловно, прочувствовать всю красоту и вечность религии как части нашей богатой культуры.
СОЧИНЕНИЕ «КАК Я ПРОВЕЛ ЛЕТО»
В начале лета мы с классом еще сдавали экзамены и получали аттестаты. Последнее мероприятие был наш выпускной вечер, первый и последний в 9-м классе. Сначала была официальная часть, после которой мы все дружно с учителями и родителями отправились в коттедж семьи Давыдовых, где отец семейства уже приготовил стол, сидячие места и музыку. За день до этого я была у Маши в гостях, мы помогали готовить еду. Плейлист составлял Влад, я и Полина. Она, уйдя из нашей школы, все равно приходила к нам, и выпускной мы праздновали вместе. Всем очень понравился наш праздник, особенно учителям.
После выпускного у нас было около 3-х дней на сборы, и мы всем классом кроме Насти, Лени, Кати и Вани, улетели в Германию. Мой класс ездил туда всего на 10 дней, тогда как я планирую там жить в будущем и ездила учиться. Мой учебный процесс продолжался 5 недель и послужил мне хорошим началом для будущих подвигов. Я попала на эпоху немецкого языка «Поэтика». Мне было и трудно, и интересно, так как я посещала все уроки без исключения. Наша эпоха проходила на старогерманском, и если я не понимала, то все равно была спокойна, значит, не понимали все. Я очень благодарна Господину Прету за то, что он спрашивал с меня не как с иностранки и гостьи школы, а как с рядового ученика.
Кроме учебы я ездила каждые выходные то в Швейцарию, то в Австрию. Однако по обмену к нам приезжали не только ребята из Юберлингена, где я жила и училась, но и из Касселя. Я сдружилась с одним мальчиком Якобом, к которому также ездила на выходные в Кассель. Меня очень поразило, что менталитет в разных городах Германии отличается, как и в России.
Я приехала в Ярославль 27 июля, и на отдых у меня не оставалось времени. Меня отвезли в деревню переделывать свою комнату и помогать бабушке с дедушкой. Мои друзья не оставляли меня скучать, и все свободные дни я провела на улице.
Лето – это время, когда можно делать все что угодно. Ну почти… По крайней мере, можно выспаться. Чем я собственно и занималась почти все лето. Так как спорт – неотъемлемая часть моей жизни, то, конечно, я каждое утро и каждый вечер бегала с подругой.
Кроме того, я помогала родителям и ездила в деревню, помогать бабушке сажать овощи для всей семьи.
В августе я побывала в Германии, в лагере. Там я встретила старых друзей и познакомилась с новыми. Нам было весело.
В общем, лето я провела приемлемо.
Я всё лето был на тренировках.
В августе ездил в Сочи на сборы команды. В первый день сборов мой друг по команде купил селёдку и не стал её есть, выбросил её, она стала вонять. Там мы тренировались, мне это очень понравилось.
Мы бегали большие кроссы. Занимались в спортзале и на улице. У нас были силовые тренировки с резинками, мечами, скакалками.
И наконец мы пошли в школу.
Этим летом у меня всё было как обычно.
Я ездил в деревню пару раз. Там я почти не гулял, а сидел дома за компом. Хотя и гулял я тоже: с братом, также мы делали рыбку на костре.
Потом я и мой одноклассник Артём ездили на базу отдыха под Гаврилов-Ямом «Сосновый Бор». На базе мы много гуляли, говорили о своём, и там было всё классно.
Вообще это лето было не очень классное, были экзамены, которые сильно подорвали мою нервную систему. Лето быстро прошло. Да вообще такое чувство, что лета-то и не было. Но главное, что мы все живы, может, и не здоровы, но живы, поэтому можно сказать, что лето удалось.
С 10 июля я уехал в город Коломна, к брату. Там я с братом ездил на велосипеде в город (минут 40 езды). В городе мы заходили в кафе и наливали себе в бутылку фанту бесплатную и уезжали домой.
На последней неделе я с братом решил поехать за железную дорогу в магазин купить еды и после этого, когда поехали обратно я упал на железные рельсы с велосипеда когда соскочила цепь, после этого мы поехали сразу домой и обработали ногу. В конце недели я успел с братом съездить в Коломну, там мы съездили в магазин телефон купить ему. Через 2 дня я уехал домой готовиться к школе.
Моё лето, как и у всех 9-классников, началось с экзаменов. На это был потрачен почти месяц от моих каникул. А 21 июня мы всем классом отправились в Германию, где провели около 10 дней. Было весело и очень утомляюще. Я, по приходу домой, сразу ложилась спать. Ещё и разница во времени сделала своё дело. Потом нас, наконец, отпустили на каникулы.
Остальная часть лета прошла достаточно спокойно, но и скучно.
Этого лета мне не хватило.
Весь июнь у меня был забит поездками. Первую часть июня мы находились в Москве на театральном фестивале, там я получил массу приятных впечатлений, познакомился с большим количеством классных и приятных мне людей.
По-моему мнению, мы показали спектакль лучше всех и поехали довольные домой.
Через несколько дней после этой поездки мы поехали в Карелию, поездка была очень длинной и сложной, в первый день мы не находились там, а выживали, был очень сильный ливень, холодно, но все остальное время была отличная погода, ежедневно мы плыли минимум 7 часов, а бывало, что все 12. В целом устали очень сильно и на конец похода все хотели домой. Весь июль я находился в городе, отдыхал дома, гулял ночами.
В августе я поехал в Никольск, мне там очень понравилось, мы работали, отдыхали, играли, по вечерам слушали лекции и танцевали, этот кусочек лета мне запомнился больше всего.
Летом я в целом очень доволен и оставил от него только положительные впечатления.
В первом месяце этого лета я сдавала экзамены. Сдала хорошо. Сразу после экзамена ко мне приехала Катя Чернышева. Целую неделю мы гуляли по городу, ели мороженое, познакомились с классными ребятами и не спали все ночи.
Во втором месяце я поехала с Белоруссию, в деревню, к своим родственникам (родителям отца). Мы праздновали Ивана Купала с моей подругой. Мы плели венки, зажигали костер, ели шашлыки и веселились. Было очень холодно, но это не помешало нам искупаться. Я познакомилась с новой девочкой, которая вскоре стала моей лучшей подругой. Мы целыми днями гуляли и веселились.
В августе я приехала в Ярославль. 2 августа мы праздновали с папой день ВДВ, потом папин день рождения. Я встретилась со своими друзьями. В последние дни лета я заболела и лежала дома. Спала. Это лето было не самым интересным, но в то же время незабываемым! Каждое лето для меня незабываемо, но это лето, благодаря Ангелине (моей новой, лучшей подруге), стало великолепным.
Летом 2016 года, в июне месяце, я с классом была в Москве на фестивале вальдорфских школ. С классом мы ставили спектакль «Разбойники» Шиллера. Там было очень круто, ибо мы ночевали в школе и по ночам болтали с Аней и Анной Андреевной. В честь именин Никиты мы кушали торт с пирогом в 12 часов ночи и играли в крокодила. В Москве много классных и странных людей.
После поездки я приехала обратно в Ярославль и через две недели отправилась в теннисный лагерь в Геленджик на две недели. Там было жарко так, что Ярославль для меня казался северным полюсом. Там была классная еда, море, корты и друзья. Я там активно общалась с двумя девочками – Катей и Настей. Было очень печально с ними расставаться. После я просто гуляла, тренировалась и много спала.
В начале лета мы с классом ездили в Германию. Там мы гуляли, были на острове Майнау. Два раза ходили на «типо» вечеринки, ездили в Швейцарию. Наш класс хорошо сдал экзамены. Мы получили аттестаты.
На лето у меня была цель – перекрасить свой мотоцикл, и за один месяц у меня это получилось.
Я был очень рад этому, летом я очень много ездил на машине. В конце августа я попал в аварию на мотоцикле.
СОЧИНЕНИЕ НА ТЕМУ О ГЕРОЯХ ТРАГЕДИИ ЭСХИЛА «АНТИГОНА».
Ася Тихонова
В древней Греции очень многие люди были мудрее наших современников. Ведь чтобы понять древнегреческие пьесы, нужно обладать способностью размышлять, не теряя главной мысли.
Читая «Антигону», которая, как я полагаю, является пока самой трагичной пьесой, прочитанной мной, можно глубоко уйти в себя. Найти там и саму Антигону, и Креонта, и Гемона, и Исмену. Они все в конфликте, и в каждом из них происходит собственный внутренний конфликт.
Антигона живет после смерти братьев ради идеи. Ее идея губительна, но вместе с тем служит божьим законам. В этот момент она не является истинной Антигоной. Она сама себя обманывает, и тем самым отрекается от своей сущности. Но совершив обряд захоронения, она достигла своей цели, и теперь наступает опустошение. Она готовится к смерти. И поборов себя, свои чувства, свои эмоции, она возвращается снова к себе. Теперь ее гложет сожаление о несостоявшемся браке, о своей отстраненной ею сестре и о самой себе. Она только выглядит храброй. На самом деле она боится. Когда ослепление прошло, к ней вернулись разум и чувства. Но исхода этой ситуации уже не изменить.
Креонт также обитает внутри каждого из нас. Он способен отстоять свое мнение, даже если оно негуманно или неуместно. Он царь и не привык повиноваться или менять свои указы на более мягкие. Но в конце трагедии он все же сожалеет о содеянном. Теперь он покинут всеми его родными людьми, и у него есть время подумать и осознать губительную силу царской воли.
Гемон в отличие от своей невесты Антигоны, воспринимающей человека как человека в первую очередь, видит в отце только тирана и даже готов отречься от него, если тот не пощадит Антигону.
Исмена мечется между самосохранением и кровными узами. Она верна сестре до конца, даже когда та отталкивает ее от себя.
Все эти персонажи не свободны в той или иной степени. Они заключены в оковы, будь то идея, власть, страх или разум и чувство долга. ««Антигона» – это царица трагедий, несомненно, больше, чем любая из дошедших до нас трагедий античного мира, полна обещаний. Именно она дает нам на своем языке прошлого уроки самые современные. И самые трудные для точной оценки.»
LiveInternet LiveInternet
Б. Пастернак. Рождественская звезда.
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было Младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере.
Над яслями тёплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зёрнышек проса,
Смотрели с утёса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой Вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры.
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры.
. Всё злей и свирепей дул ветер из степи..
. Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду,—
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Всё время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звёзды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
Впервые Пастернак читал «Рождественскую звезду» 6 февраля 1947 года в квартире пианистки М.В. Юдиной вместе с первыми главами романа «Доктор Живаго». Свое впечатление хозяйка вечера выразила на другой день в письме к поэту: «Вдруг особенно ясно стало – кто Вы и что Вы. Иной плод дозревает более, иной менее зримо. Духовная Ваша мощь вдруг словно сбросила с себя все второстепенные значимости, спокойно и беззлобно улыбаясь навстречу как бы задохнувшемуся изумлению и говоря: «Как же это Вы меня раньше не узнали? Я же всегда был здесь». …О стихах и говорить нельзя. Если бы Вы ничего кроме «Рождества» не написали в жизни, этого было бы достаточно для Вашего бессмертия на земле и на небе».
Картина зимнего заснеженного Рождества ошеломила слушателей, - в русской поэзии такое было впервые. Даже для людей с детства знавших Евангелие, этот свежий, живой взгляд на хорошо известные события казался чудом, что же говорить о тех, кто воспитывался в советских школах и считал Библию чем-то вроде сборника арабских сказок или древнегреческих мифов! Евангелие снова стало современной книгой, насущной духовной необходимостью. Тарковский, Бродский, Высоцкий и многие другие из поколения «шестидесятников» признавались в любви к стихам Пастернака.
Открытый урок: Анализ стихотворения Б. Пастернака "Рождественская звезда"
Цели урока:
- выявить особенности композиции произведения. а также образный ряд, показывающие читателю картину рождения нового мира;
- рассмотреть аналогичные композиционные приемы в других видах искусства (живопись, кино, архитектура).
- Дел Мейна «Рождество»(мир ангелов, животных, людей, предметов пришел а движение, образовался водоворот, вихрь, центром которого стал Младенец, даже окно дома как бы пытается через спины собравшихся взглянуть на него);
- Ван дер Вейдена «Рождество»( звезда- провозвестница чуда. она изображена как символ ,как знак, а не как реальная звезда. Это знак поворота мира. И глаза посвященных (волхвов) видят в этом знаке младенца. Не случайно на картине только волхвы с дарами. Художник, изображая Младенца на фоне Звезды, как бы вводит зрителя в мир посвященных );
- Рембрандта «Поклонение волхвов» (посвященные допущены видеть живое чудо, поклониться и принести дары. Они стоят в круге золотистого света. Зритель не знает, что это за свет: то ли свет Звезды, то ли свет, исходящий от Младенца. Вся картина погружена во мрак (неведения, пещеры, язычества? )
Какова же тема нашего урока? О чем мы будем сегодня говорить? Какую проблему решать?
(Действительно, Рождество - один из основных праздников, который широко отмечают во всем мире. Люди воспринимают его как праздник любви, любви детей и родителей, поэтому этот праздник семейный, когда за одним столом собираются несколько поколений, одаривая друг друга подарками. Наверное, поэтому это событие, его роль в судьбе человечества и пытаются осмыслить и писатели, и поэты, и художники.)
Послушаем стихотворение Б. Пастернака «Рождественская звезда» (тихо звучит музыка «Рождественская композиция»).
После прослушивания стихотворения в тетради составляется список непонятных слов и объясняется их лексическое значение.
Затем приступаем непосредственно к анализу произведения .
А можно ли по этому стихотворению снять фильм? ( Да, потому что здесь есть реальное пространство.)
А в каком порядке оператор должен заснять кадры? Что будет сначала? (Общая картина, зима, снег, вертеп)
Как автор создает картину мира? (Идет перечисление явлений, и Младенец с ними в одном ряду)
Что этим достигает автор и мы как операторы? (Расширения пространства, автор создает цельную картину мира, в которой есть место для всех и всего)
Каков же этот мир? (Мир замер в ожидании чуда – не место Младенцу в пещере, с домашними зверями)
А как потом будет двигаться камера? Почему? (Даль, погост, небо, полное звезд. Дело в том, что зритель должен увидеть место, где происходит действие, встать рядом с пастухами, наблюдающими небывалое явление.
Это дает возможность автору и нам как операторам достичь расширения пространства, приблизиться к космосу. И пастухи смотрят с утеса, т.е. с самой высокой точки, близкой к небу.
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи…
Эти строки вносят в звучание стихотворения тревогу, беспокойство, ожидание чего-то небывалого, неизвестного.
Перечитаем строки, посвященные описанию звезды. Какое место они занимают в композиции? (Им отведено значительное место, так как образ звезды важен автору).
Разбираем, какими художественными средствами пользуется автор, создавая этот образ?
Выпишите эпитеты: неведомая, застенчивей плошки, небывалые огни. (Работая с эпитетами, выясняем, что они использованы автором для очеловечивания звезды и разрастания ее влияния на вселенную)
Выпишем сравнения: встала, как стог, в стороне от неба и от Бога, как отблеск поджога, как хутор в огне, как пожар на гумне, возвышалась горящей скирдой соломы и сена.
Глаголы: мерцала, пламенела, возвышалась, рдела.
В ходе беседы выясняем значение образа пожара, его роль в общей тональности стихотворения. (Поэт создает грандиозное зрелище начала и разрастания пожара. Оно притягивает, оно зримо, оно тревожно. Пожар всегда несет с собой гибель, разрушение. А может быть – очищение? Но обязательно – изменение. Звезда и Младенец олицетворяют начало нового мира, это его исходная точка. Старый мир, вселенная охвачены огнем пожара (светом звезды, светом Младенца.))
В чем же это изменение? Что меняется в мире? (Все приходит в движение. А от этого пропадает ощущение места, локализации действия. Т. е. мы с вами переносимся волей поэта в вечность, где отсутствуют такие категории, как пространство и время.
И возникает вопрос: какова роль звезды? ( Она явилась провозвестницей чуда, связала воедино мир земной, вечное небо и Младенца, заставила нас шагнуть в вечность).
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней
Мир стал иным. Свет звезды ,охвативший небо тревожным заревом, словно “странное виденье” грядущего, приоткрытого волхвам .
Перечитываем эти строки.
Что обращает на себя в этом пророчестве особое внимание? (Оно светлое, насквозь пропитано легкими, радостными нотами, оно пророчит свет в будущем человечества, любовь, и это будущее прекрасно, как прекрасна рождественская елка, как прекрасны и светлы, бесхитростны и правдивы детские сны. Остается недоуменье: почему же зарево, предвещающее радость, любовь, все же тревожно? Что это за удивительный младенец, чей приход в мир сопровождается ”небывалым светом небывалой звезды”? ).
Но в стихотворении есть строки:
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
О чем они? Почему они ворвались в прекрасное видение Рождества, праздника радости и любви? (Скорей всего, это намек на тему зла, но поэт не развивает ее, а лишь упоминает, но делает это очень неожиданно, и строчка действительно похожа на резкий порыв ветра, внезапно прервавший праздник, напомнивший о чем-то злом и опасном)
Вы, как операторы, как бы засняли этот момент? (Возможно, что волхвы спят, а возможно, что грезят наяву. Это как бы видение будущего. Младенец – исток, точка отсчета, новый поворот в истории человечества, поэтому и звезда «новая», «небывалая». Из этого пророчества видно, что будущее мира, все его проявления связаны будут с евангельским мироощущением).
Но одинаково ли автор рисует и образ звезды, и движение толп народа, жаждущих поклониться небывалому чуду? (Конечно, нет. В повествовании идет намеренное снижение стиля, особенно относительно описания звезды. Дело в том, что образ звезды, ее сияние и то состояние катарсиса, которое описывается в стихотворении, не может длиться долго. Человек не может долго находиться в состоянии предельного напряжения чувств. Поэтому после грандиозного, потрясающего зрелища пылающей звезды и вещего пророчества идет намеренно сниженное описание толпы паломников).
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды…
У камня толпилась орава народу…
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
И в этот людской поток постоянно входят незримые ангелы, становясь сопричастными великому чуду наравне с простым народом Поэтому не случайно на вопрос Марии:”Кто вы?” слышится ответ:”Мы племя пастушье и неба послы”.
А вот как это пророчество изобразил на своей картине Ван дер Вейден. У него звезда – тоже провозвестница чуда. Но изображена она как символ, знак, а не как реальная звезда, ибо в ней видят Младенца волхвы. Это знак поворота. И зритель вместе с волхвами, видя Младенца на фоне звезды, вводится в круг посвященных.
Таким образом, пришедшие к вертепу хотят познать чудо, но впущены были только посвященные, ибо это не место для всех – это святилище.
И перед сияющим ребенком замирают в молчании и благоговении и животные – силы земли, и посвященные из людей, и Звезда – небесное око. (Сравниваем с картиной Рембрандта).
Так какова же символика стихотворения? Пещера = святилище = заалтарная часть храма. А храм – весь мир; Звезда – лампада; Младенец – икона.
И если графически изобразить композицию стихотворения, то увидим следующее:
Это напоминает нам принцип построения храма – постепенное приближение к главной заалтарной части:
И изображение Рождества в условиях русской зимы с атрибутами южных стран, смешением времен и народов приводит к мысли о всечеловеческом значении этого события, которое затронет всех и вся, станет главным в истории человечества.
И выявленная нами внутренняя форма стихотворения, напоминающая храм, важна для понимания мысли поэта: свершившееся событие носит вневременной, общечеловеческий характер, именно с него начинается новый отсчет времени. Храм, как и стихотворение, как и живописное полотно, есть образ Мира. Как во время храмового праздника, в мире стихотворения все приходит в движение и устремляется в сторону заалтарной части, где и происходит таинство явления Божества.
Домашнее задание: рассмотреть, как меняется синтаксис стихотворения от одной композиционной части к другой.
"Рождественская звезда" Бориса Пастернака: поэзия и живопись
Среди русских литературных текстов, посвященных Рождеству, знаменитое стихотворение Бориса Пастернака «Рождественская звезда» занимает особое место. Текст написан в январе 1947 года и вошел в «Стихотворения Юрия Живаго». По свидетельству самого поэта, стихотворение было задумано 6 января 1947 года, на именинах жены Б. Ливанова Евгении Казимировны, когда поэт впервые услышал ритм, состоящий из коротких и длинных строк.
«Рождественская звезда» в первой записи была послана 7 февраля 1947 года поэтессе В. К. Звягинцевой, которая 7 сентября 1946 года присутствовала на чтении первых глав «Доктора Живаго» и в середине января 1947 года уже получила текст стихотворения «Зимняя ночь».
9-10 февраля 1947 года Пастернак в письме пианистке М. В. Юдиной посылает текст стихотворения и отмечает:
«Переписываю и вкладываю "Рождественскую звезду". Я читал ее потный, хриплым и усталым голосом, это придавало Звезде дополнительный драматизм усталости, без которого она Вам понравится гораздо меньше, Вы увидите».
М. В. Юдина ответила Пастернаку с восторгом:
"О стихах и говорить нельзя. Если бы Вы ничего, кроме Рождества, не написали в жизни, этого было бы достаточно для Вашего бессмертия на земле и на небе».
По воспоминаниям Д. Данина, редактор «Литературной Москвы» Э. Казакевич в свое время предложил Пастернаку «. дать стихотворению заглавие. "Старые мастера". Стихи мгновенно становились проходимыми - без жертв: вся вещь. сразу перемещалась из сферы религиозного сознания в сферу изобразительного искусства! Однако этого-то и не захотел принять Пастернак. "Ему привиделось предательство веры", - пересказывал Казакевич».
Из приведенных выше свидетельств ясно, что сначала стихотворение называлось просто «Рождество» и что оно было сразу восторженно воспринято поэтом как творческий подвиг и настоящий шедевр.
Анализу «Рождественской звезды» посвящены многие работы. Интерпретация осложняется тем, что это одновременно творение и Пастернака, и его героя Юрия Живаго, и, таким образом, пространственно-временные и философско-идеологические подтексты не поддаются однозначному прочтению. В частности, «Рождественская звезда» оказалась в центре внимания при изучении христианской концепции Пастернака.
На основе утверждения Иосифа Бродского стали изучаться элементы преемственности, соприкосновения и различия между «Рождественской звездой» Пастернака и одноименным стихотворением Бродского 1987 года («В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре»).
Важно отметить, что Пер-Арне Бодин еще в 1976 году указывал на некоторую зависимость иконической структуры пастернаковских стихов от голландской и фламандской живописи в сочетании с чертами восточной иконописи, а Лиллиян Й. Хелле развивает эту концепцию и видит сходство в живописных чертах пастернаковского стихотворения с картиной Питера Брейгеля Старшего «Поклонение волхвов в снегу». Как на веский аргумент в пользу такой интерпретации можно указать на известный отрывок из «Доктора Живаго», когда молодой Юрий на елке у Свентицких «подумал, что просто надо написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом». Лиллиян Й. Хелле видит в стихотворении Пастернака, как и в картине Брейгеля, секуляризацию сакрального и одновременно сакрализацию секулярного, интериоризацию евангельского повествования. Таким образом, сквозь призму взгляда простых людей описание Рождества принимает явно интимный характер:
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль
Хелле находит аналогии в описании животных, в распределении главных действующих лиц на картине и во многих других деталях. Главное различие он отмечает в чисто религиозном плане. В то время как западная традиция разделяет поклонение волхвов и поклонение пастухов, восточная традиция сочетает оба события. Последнее прекрасно эксплицирует Пастернак в стихах: "Мы племя пастушье и неба послы,/Пришли вознести вам обоим хвалы".
Интерпретацию Хелле в целом разделяет и другой шведский пастернаковед Пэр Кристиан Е. Нор-хейм, который в параллельном анализе стихотворений Пастернака и Бродского указывает на то, что «Рождественская звезда» Пастернака ближе к так называемой «повествовательной» иконе и одновременно усвоила некоторые элементы ренессансного подхода к изображению христианских тем, в то время как И. Бродский сосредоточен на теме Рождества Христова и строже соблюдает правила иконописи.
Вместе с этим Пэр Кристиан Е. Норхейм считает, что описания пастернаковской «Рождественской звезды» вдохновлены сочетанием фламандского и русского зимнего пейзажа. Предложенная Норхеймом концепция довольно убедительна, но в ней можно отметить одно не замеченное автором и, следовательно, нерешенное противоречие. Дело в том, что сам шведский исследователь в начале своей статьи приводит очень важное высказывание Бродского о собственных и о пастернаковских рождественских стихах. Поэт в ходе интервью говорит Петру Вайлю:
«Я думаю, что источник этого стихотворения тот же, что и мой, а именно - итальянская живопись (выделено мной. - С. Г. ). По своей эстетике стихотворение мне напоминает Мантенью или Беллини, там все время такие круги идут, эллипсоиды, арки: "Ограды, надгробья, оглобля в сугробе/и небо над кладбищем, полное звезд" - вы слышите их во всех этих "о", "а", "об". Если сопрягать с отечественной эстетикой, то это, конечно, икона. Все время нимбы строятся - расширяющиеся. В рождественском стихотворении у Пастернака вообще много всего - и итальянская живопись, и Брейгель, какие-то собаки бегут и так далее, и так далее. Там уже и замоскворецкий пейзаж. Саврасов проглядывает».
Кроме того, Бродский критикует некоторые элементы в пастернаковской трактовке Рождества:
«В связи с этим - разумеется, бессмысленно вступать в полемику - у меня даже есть некоторые возражения по поводу того, как Пастернак обращался с этим сюжетом, в частности с "Рождественской звездой". <. > У него там центробежная сила действует. Радиус все время расширяется, от центральной фигуры, от Младенца. В то время как, по существу, все наоборот».
Это и приводит Норхейма к интересному различению между «повествовательным» подходом Пастернака и более ортодоксальным «одномотивным» изображением христианской темы у Бродского.
Валерий Лепахин, глубоко изучивший вопрос о духовной и эстетической роли иконы и иконописи в русской литературе, тщательно анализирует все христианские элементы пастернаковского стихотворения. В частности, в отношении живописных подтекстов он выделяет «взаимосоотнесенность у Пастернака первой и третьей частей стихотворения» с иконным видением времени. Кроме того, он указывает на соотнесенность описаний Пастернака с различными вариантами иконографии Рождества в разных частях стихотворения. То, что интересно здесь подчеркнуть, - это выделение двойного тяготения в лексике поэта то к живописи и живописности - в первой части текста, то к иконе и иконописи - в третьей части. Как пример «картинно-живописного» видения Пастернака Лепахин указывает на стихи:
Всем вместе нельзя.
Подождите у входа.
Средь серой, как пепел,
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
По Лепахину, данное описание напоминает не икону, а нидерландскую живопись XVI-XVII веков в духе Босха, Брейгеля и Рембрандта.
Яков Хелемский четко и ясно проводит очередной анализ пастернаковского стихотворения и старается определить биографические элементы в пастернаковском восприятии живописи о поклонении волхвов. Голландский подтекст «Рождественской звезды» мог, например, восходить к частым посещениям цветаевского музея на Волхонке. Многие детали стихотворения можно, по мнению Хелемского, соотнести с деталями брейгелевских картин. Одновременно Хелемский отмечает: «Русское поклонение волхвов Пастернак столь же смело запечатлел на родном переделкинском фоне».
Дальше он упоминает, как заоконный ландшафт Переделкина, открывающийся с фасадной стороны дачи, мог бы быть воспроизведен в зимнем варианте:
Вдали было поле в снегу и погост,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем,
В то время как вид с другой стороны дома соотносим с описанием в другом отрывке:
Часть пруда скрывали верхушки
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей
и деревьев верхи.
Повторяем, Бродский, предлагая выделить в «Рождественской звезде» Пастернака тематико-образные элементы итальянской живописи, называет даже двух художников (быть может, имея в виду именно свое собственное стихотворение?): Андреа Мантенья и Джованни Беллини.
Именно от этого предложения стоит, может быть, начать анализ пастернаковских стихов, упомянув также заметку И. А. Сухановой, где рядом с фламандскими живописцами, в частности Брейгелем Старшим, в связи с описанием процессии волхвов упоминается Беноццо Гоццоли I, его фреска «с извивающейся по горам процессией» и отмечается «скопление большого количества людей при поклонении волхвов», как «на картинах Фра Анджелико, Джентиле да Фабриано, Боттичелли, Леонардо и др.».
Если остановиться на «Поклонении волхвов» Мантеньи - Пастернак мог знать эту картину, хранящуюся в Уффици, - то определить здесь точные аналогичные детали трудно, но, безусловно, можно согласиться с определенной общностью композиционной структуры. В частности, можно отметить согласованность нескольких образов и их общей композиции. Например, в следующих случаях:
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе,
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее
И только волхвов из несметного
Впустила Мария в отверстье скалы.
с порога на Деву,
Можно уловить некоторое сходство между картиной Мантеньи и стихотворением Пастернака.
Однако пастернаковское стихотворение сочетает многие другие образы, как сочетает и разные тематические и картинные подтексты. Скорее всего, у него это не цитата из Мантеньи, а общая реминисценция. Тем более такое определение относится к возможным подтекстам из Беллини и многих других итальянских художников: Беато Анджелико, Беноццо Гоццоли, Джентиле да Фабриано, Боттичелли, Липпи и других художников до Рафаэля.
Но на самом деле более существенным является определение возможных картинных прототипов стихотворения на основе самого творчества и биографии поэта, так как общие, неопределенные поиски в огромном художественном наследии итальянской живописи, боюсь, приведут лишь к натянутым и не очень убедительным заключениям.
С этой точки зрения стоит обратить внимание на описание Венеции, которое Пастернак развивает в «Охранной грамоте» (часть вторая, гл. 13). Здесь мы читаем:
«Когда я вышел из вокзального зданья с провинциальным навесом в каком-то акцизнотаможенном стиле, что-то плавное тихо скользнуло мне под ноги. Что-то злокачественно-темное, как помои, и тронутое двумя-тремя блестками звезд. Оно почти неразличимо опускалось и подымалось и было похоже на почерневшую от времени живопись в качающейся раме. Я не сразу понял, что это изображенье Венеции и есть Венеция. Что я - в ней, что это не снится мне.
Привокзальный канал слепой кишкой уходил за угол, к дальнейшим чудесам этой плавучей галереи на клоаке. Я поспешил к стоянке дешевых пароходиков, заменяющих тут трамвай.
Катер потел и задыхался, утирал нос и захлебывался, и тою же невозмутимой гладью, по которой тащились его затонувшие усы, плыли по полукругу, постепенно от нас отставая, дворцы Большого канала. Их зовут дворцами и могли бы звать чертогами, но все равно никакие слова не могут дать понятья о коврах из цветного мрамора, отвесно спущенных в ночную лагуну, как на арену средневекового турнира.
Есть особый елочный восток, восток прерафаэлитов. Есть представленье о звездной ночи по легенде о поклоненьи волхвов. Есть извечный рождественский рельеф: забрызганная синим парафином поверхность золоченого грецкого ореха. Есть слова: халва и Халдея, маги и магний. Индия и индиго. К ним надо отнести и колорит ночной Венеции и ее водных отражений».
Конечно, соотношение визуально-цветового представления о Венеции с евангельской картиной Рождества особенно значительно для визуально-образного представления Пастернака о «звездной ночи по легенде о поклоненьи волхвов». Интересно отметить, как Пастернак вводит слово «маги», которое, как тонко указывает Л. Флейшман, связано с понятием «чудо». Оно, по-видимому, соотносимо с итальянским magi (волхвы), что и объясняет применение Пастернаком слова «звездочет» в «Рождественской звезде».
В приведенном отрывке есть еще очень интересное указание: «Есть особый елочный восток, восток прерафаэлитов». Тут возникает весьма существенный вопрос. Конечно, ссылка на прерафаэлитов сразу приводит на ум группу английских художников XIX века, ориентировавшихся на итальянское искусство раннего Возрождения, но одновременно она может подразумевать и непосредственно самих итальянских художников до Рафаэля, о которых мы писали чуть выше.
О своем понимании итальянской живописи Пастернак в «Охранной грамоте» пишет: «Надо видеть Карпаччио и Беллини, чтобы понять, что такое изображение». Чуть ниже: «Надо видеть Веронеза и Тициана, чтобы понять, что такое искусство»; «Надо видеть Микеланджело Венеции - Тинторетто, чтобы понять, что такое гений, то есть художник».
Конечно, такие художники, как Карпаччио и Беллини, могли усилить у Пастернака тенденцию к сочетанию сакральной тематики и бытовых деталей, но точные отсылки определить трудно.
Самое интересное для нас высказывание встречается дальше, когда мы читаем:
«Главное, что выносит всякий от встречи с итальянским искусством, - это ощущение осязательного единства нашей культуры, в чем бы он его ни видел и как бы ни называл.
Как много, например, говорилось о язычестве гуманистов и как по-разному - как о течении законном и незаконном. И правда, столкновение веры в Воскресенье с веком Возрождения - явление необычайное и для всей европейской образованности центральное.
Кто также не замечал анахронизма, часто безнравственного, в трактовках канонических тем всех этих "Введений", "Вознесений", "Бракосочетаний в Кане" и "Тайных вечерь" с их разнузданно великосветской роскошью?
И вот именно в этом несоответствии сказалась мне тысячелетняя особенность нашей культуры.
Италия кристаллизовала для меня то, чем мы бессознательно дышим с колыбели. Ее живопись сама доделала для меня то, что я должен был по ее поводу додумать, и, пока я днями переходил из собрания в собрание, она выбросила к моим ногам готовое, до конца выварившееся в краске наблюдение».
В этих словах можно отметить интересные элементы для нашего разбора. Это, конечно, прежде всего большая любовь Пастернака к итальянскому искусству, но здесь, на мой взгляд, очень важны два высказывания: с одной стороны, идея о «единстве нашей культуры», с другой - утверждение о том, что Италия «кристаллизовала» для Пастернака то, «чем мы бессознательно дышим с колыбели». Они помогают, на мой взгляд, уловить глубокий смысл образной структуры стихотворения «Рождественская звезда», будучи соотносимы с определенной интерпретацией следующего отрывка стихотворения:
Все мысли веков, все мечты,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Изображение Рождества и поклонения волхвов, предложенное Пастернаком, является синтезом общечеловеческого художественного видения евангельского рассказа. Отсюда гениальное сочетание разных художественных концепций изображения, от русской иконописи до западной картинной живописи, как фламандского, так и итальянского образца. Отсюда идея о «всем будущем галерей и музеев». Пастернаковское изображение Рождества синтезирует вековую традицию, но как реалистическое изображение события (отсюда внимание к бытовым деталям) оно в то же время опережает всю последующую изобразительную традицию Рождества и поклонения волхвов.
Про стихи «Все мысли веков, все мечты, все миры,/Все будущее галерей и музеев. » Вяч. Вс. Иванов прозорливо отмечает:
«Это будущее предопределено Рождеством. Европейская художественная традиция для Пастернака целиком вырастает из картин на евангельские темы».
Одновременно это подтверждение глубоко религиозного отношения Пастернака к искусству и, главное, к жизни.
То, что в этом творческом процессе существенную роль играла итальянская живопись, подтверждает последующее высказывание об Италии, которая кристаллизовала то, «чем мы бессознательно дышим с колыбели». В итальянской живописи можно разглядеть все, что с рождения уже глубоко лежит в душе человека.
Конечно, все сказанное заставляет смотреть несколько иначе на вопрос об изобразительных прообразах стихотворения Пастернака. Возможные образные итальянские реминисценции, с одной стороны, входят в общее русло «бессознательного культурного фонда», с другой - растворяются на синтетическом художественном фоне пастернаковской картины Рождества.
Как известно, и много об этом писалось, блоковская тема глубоко пронизывает концепцию и суть «Доктора Живаго», и в этой перспективе стихотворение «Рождественская звезда» занимает особое место. Юрий Живаго обещал Гордону для его студенческого журнала статью о Блоке. В романе читаем: «. теплилась святочная жизнь Москвы, горели елки, толпились гости и играли в прятки и колечко дурачащиеся ряженые. Вдруг Юра подумал, что Блок - это явление Рождества во всех областях русской жизни, в северном городском быту и в новейшей литературе, под звездным небом современной улицы и вокруг зажженной елки в гостиной нынешнего века. Он подумал, что никакой статьи о Блоке не надо, а просто надо написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом».
Итак, в романном сюжете стихотворение «Рождественская звезда» прямо восходит к Блоку. Кроме того, важно представление Рождества как северного явления с морозом и еловым лесом, не считая детали о голландской живописи. Что касается мороза, разумеется, приходят в голову русский пейзаж, переделкинские картины, русская икона «Рождество Христово» со спецификой «иконного» видения описываемого события и мира в целом. Однако если помнить о блоковской направленности стихотворения, то сразу приходит на ум стихотворение Блока «Второе крещение», которое, как известно, Е. Б. Пастернак соотносит с другим живаговским стихотворением «Рассвет». Соотношение с блоковским «Вторым крещением» открывает и другую интертекстуальную перспективу. Имеется в виду третье стихотворение блоковского цикла «Венеция» и, в частности, строфы:
И неужель в грядущем веке
Младенцу мне - велит судьба
Впервые дрогнувшие веки
Открыть у львиного столба?
Мать, что поют глухие струны?
Уж ты мечтаешь, может быть,
Меня от ветра, от лагуны
Священной шалью оградить?
Идея о новом рождении в Венеции, образ священной шали представляет явный намек на образ Рождества. Дальше у Блока видение исчезает, как вечерний мираж: "Нет! Все, что есть, что было - живо!/Мечты, виденья, думы - прочь!/Волна возвратного прилива/Бросает в бархатную ночь!"
Образ рождения и Рождества - у Львиного столба в Венеции явно напоминает многочисленные изображения Рождества и поклонения волхвов итальянской живописи, когда художники вводят в традиционную иконографию Рождества античные, средневековые и ренессансные скульптурно-архитектурные детали. Здесь изображение Льва святого Марка, покровителя Венеции.
Уже из этого беглого обзора блоковского пласта пастернаковского стихотворения становится ясно, что образную структуру стихотворения «Рождественская звезда» следует одновременно определять на основе как изобразительных, так и литературных подтекстов. Его синтетический характер подтверждается полностью - синтетический еще и потому, что оно одновременно сочинение Пастернака и его героя Живаго. В нем «кристаллизующая Италия» является и «кристаллизующей русско-поэтической Италией». Думается, что анализ и других русских поэтических картин кроме блоковского цикла даст много материала для размышления.
Наконец, стоит подчеркнуть значение самой Венеции для рождественской темы у Пастернака. Дмитрий Быков отмечает, как «Венеция у Пастернака включена в круг рождественских явлений - и ее колоритом отчасти подсказана будущая палитра "Рождественской звезды". Восток стилизованный, прерафаэлитский, синий и звездный, Восток "Тысячи и одной ночи", минаретов, базаров - тоже входит в его представление о Рождестве, и все это увязывается в один причудливый узел: русская зима, райское отрочество, детский праздник, влюбленность, Христос, волхвы».
Безусловно, к этому «причудливому узлу» стоит добавить и весь изобразительный комплекс итальянской живописи на тему Рождества.
Рождественская звезда Пастернака
Борис Бейнфест
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА
Среди стихотворений Юрия Живаго, венчающих роман Пастернака, есть одно, о котором бы хотелось сейчас поговорить. Это – «Рождественская звезда». Вот оно.
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола,
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры…
…Всё злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи.
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
– Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, –
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку большие следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
– А кто вы такие? – спросила Мария.
– Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
– Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
Мария Вениаминовна Юдина, замечательная пианистка, входившая в круг близких друзей Пастернака, написала ему, что если бы он не создал ничего, кроме этого стихотворения, ему было бы обеспечено бессмертие на земле и на небе.
Поэзия – неведомое таинство, разбор стихотворения с целью объяснить его чудо сродни попыткам офтальмолога объяснить чудо взгляда Моны Лизы.
Природа поэзии мало разгадана, и в этой загадочности – может быть, одна из разгадок неувядаемости поэтического жанра и поэтического слова. Это сфера подсознательного, если угодно, где значение имеют такие эфемерные вещи, как вкус, мера, слух и даже зрение. Это что касается формы, ну, а содержание, даже у интеллектуальных поэтов определяется переживанием, эмоциональным состоянием (иначе это просто зарифмованная проза), бессильными попытками осмыслить его, переложить на язык, доступный логике. И в этом бессилии сила поэзии, потому что как только осмысление удается, мы переходим в иную область, область логического мышления, которая уже вне поэзии. В этом поэзия, кажется, близка к религиозному чувству.
И все же. Попробуем сказать что-то по поводу этого стихотворения и действительно ошеломляющего впечатления, производимого им.
Да, идет описание события – мягко говоря, совсем не рядового, эпохального, грандиозного по своему значению для истории: рождения Христа; описание, освещенное пристальным взглядом художника, воображение которого работает так сильно, как будто он присутствовал при этом событии, видел все эти яркие подробности, детали, при этом эффект присутствия распространяется и на читателя… Но разве такое же яркое описание не могло быть сделано в прозе? Почему для такого описания нужна поэзия, в чем ее чудодейственная сила, почему хочется плакать, читая эти строки, почему хочется упасть ниц перед талантом гениального поэта?
А дело, повторим это, в магии поэзии. То, что лежит на поверхности: ее внешние атрибуты – рифма, ритм – хотя и работают на результат, не исчерпывают, конечно, ее сути. Суть в том, что стихосложение невероятно дисциплинирует слово, концентрирует мысль, доводя язык до высокой степени насыщенности, плотности. В поэзии форма как эстетическая категория равнозначна и равноправна содержанию, а порой и доминирует над ним. В поэзии много опосредствованного, много подтекста, ассоциаций, поэтическое слово предельно емко, точно, насыщенно, единственно и в силу этого глубоко образно.
Размашистость прозы не создает, как правило, подобной точности видения и чувствования. А там, где создает – проза волшебным образом обращается в поэзию. Так случилось с библейскими главами «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова, с прозой Паустовского, Пришвина, а если вернуться в XIX век, то, конечно же, с прозой Пушкина, Лермонтова, Тургенева.
Однажды Анатолию Найману, поэту, одному из «птенцов гнезда» Анны Ахматовой, представили молодого человека, который, назвав себя, сказал, что он поэт. «Прочтите две строчки», – попросил Найман.
Можно ли распознать настоящего прозаика по двум строчкам? Сказать, что это не просто выдержки из письма, дневника, мемуаров, записок и пр. а выдержки из классной художественной прозы? Вряд ли. Очень редко: Платонова, например, или Гоголя распознать можно сразу. В иных случаях строчки могут показаться вырванными из любого контекста. А подлинного поэта – распознать по двум строчкам можно? Еще как! Ибо это совершенно другой текст – по структуре, по насыщенности, по сконденсированности, по способу видения, по эмоциональному напряжению – как правило, высоковольтному…
Шкловский сказал однажды, что Пастернак – поэт не стихов, даже не строф, но строчек. Что у него есть отдельные удивительные строки, которые контекст может только испортить: «Оно грандиозней святого писанья. ». Стихи больших поэтов сплошь состоят из удивительных строчек. «Быть знаменитым некрасиво», «Я пропал, как зверь в загоне», «Ты – вечности заложник у времени в плену», «Ко мне на суд, как баржи каравана, столетья поплывут из темноты» и очень, очень много других. А сколько таких строчек у Мандельштама! «Художник нам изобразил глубокий обморок сирени», «Красота – не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяр;», «Чудовищна – как броненосец в доке – Россия отдыхает тяжело», «На площади Сената – вал сугроба, дымок костра и холодок штыка», «Разлука. Бешеные звуки затравленного фортепьяно», «Спадая с плеч, окаменела ложноклассическая шаль», «Бессонница. Гомер. Тугие паруса», «Власть отвратительна, как руки брадобрея»… А у Ахматовой! «Дорога не скажу куда», «И нас покинул собеседник рощ» (на смерть Пастернака; ему же: «Он, сам себя сравнивший с конским глазом»), «"Онегина" воздушная громада, как облако, стояла надо мной», «Мне голос был, он звал утешно»… Стоп. Полагаю, ясно, о чем тут речь. Легче перечислить строки этих поэтов, которые не удивительны…
В поэзии, как в музыке, первостепенно важен тонкий, в идеале абсолютный слух. Каждому единственному слову, как и ноте, должно быть уготовано единственно правильное, нужное место, в соседстве с другими единственными словами. Стиль, сочетание слов, их отбор, расположение, соразмерность – вот основа изящной словесности. В сущности, квалифицированный стихотворец (как и прозаик, впрочем) – это человек со стилевым, интонационным слухом. Не зря в музыке чистота тона зовется интонацией. Вообще-то рифмовать может почти всякий, а поэт умеет еще и критично оценить сочиненное, отобрать из тысячи тонн словесной руды нужные самородки, он тонко чувствует фальшь и неточность в выражении мысли и чувства, несоответствие стиля теме, отметает эту фальшь. В этом и состоит его черновая работа над стихом. Другое дело, что у гениального поэта отбор идет быстро, порой мгновенно, а вдохновителем этого волшебного процесса является Муза, стоящая за спиной поэта и молча диктующая ему слова. Эта Муза и именуется Талантом, Даром. Помните у Ахматовой? «Ты ль Данту диктовала страницы Ада? Отвечает: я».
С этой точки зрения посмотрим попристальнее на стихотворение Пастернака.
Прежде всего, скажем, что оно хрустально ясно и чисто, не замутнено никакими лишними, ненужными включениями, затеняющими нарисованную картину. «Сквозь магический кристалл» мы видим удивительно четко всё, что рисует художник. Так же четко, как видит он.
Начало поразительно просто задает обстановку. Эти две фразы: «Стояла зима. / Дул ветер из степи» настолько непритязательны, что могли бы быть началом рассказа, допустим, Чехова. Но внезапно этот самый ветер привносит в текст дыхание поэзии, привносит слова, которые прозаик не мог бы найти: «и холодно было младенцу в вертепе» «его согревало дыханье вола». Это уже картина с богатым подтекстом, питающая и поражающая воображение; не надо больше пояснять, в какое время происходит событие, работает деталь, и говорит сама за себя: младенец не в доме – в вертепе, его согревает не печь – дыханье вола. Мы сразу представляем себе эту библейскую сцену в иудейской пустыне. И хотя изобразить ощущения холода и тепла на полотне, кажется, невозможно, но толчок воображению уже дан, и талантливый художник кисти найдет нужные изобразительные средства, как нашел их Пастернак, дав свою картину словами. Как нашел их Иванов в «Явлении Христа народу». Помните там мальчика, вылезающего из воды и дрожащего от озноба? Как это сделал художник? Тайна, такая же тайна, как и поэзия.
Точно найденный ритм стихотворения, когда короткие двустопные строки вдруг перемежаются четырехстопными, замыкающими их, когда варьируется длина строф, меняется число строк в них (от строфы «Растущее зарево…» и до конца стихотворения по схеме: 4-3-6-4-5-2-5-5-4-6-5-4-4-6), сродни музыке и в то же время придает естественность, живое дыхание рассказу, расставляет нужные акценты, переключает и одновременно концентрирует внимание. В музыке это достигается похожими средствами: варьирование темпа, триоли, крещендо (переход от пиано к форте), диминуэндо (наоборот) и пр.
Разве в прозе можно сказать: «Домашние звери»? Раз звери – значит, дикие. А домашние – животные. Но «домашние животные» – это цитата из учебника по скотоводству. А «домашние звери» – это уже поэзия. Почему? Потому что за этим стоит представление о времени, когда разница между дикими и домашними была еще не так резка, когда диких ловили, приручали, приучали, а домашние в любой момент могли уйти и снова стать дикими. В слове звучит не один тон, в слове множество обертонов. Принято считать, что звери – это хищники. Но вот как определяет это слово «Энциклопедический словарь»: «ЗВЕРИ, то же, что млекопитающие; нередко зверями называют только хищных млекопитающих». Нередко, но не всегда и не обязательно! Поэту здесь слух не изменил! И звучит это слово здесь ярче и образней, чем любое другое. Оно на месте!
И дальше всё так просто, как проста была сама жизнь (и то, что сегодня зовут бытом) в те времена. Доха, постельная труха, зернышки проса (остатки вчерашнего ужина)… И картина окрест тоже проста до невозможности: поле в снегу и погост, ограды, надгробья, оглобля в сугробе… Из этого же ряда – из степи. Не замеченное «при первом чтении». Откуда в Иудее степь? Ну, мы еще не знаем, что будет дальше, посему степь пока не кажется чужеродной. Зима и степь – что может быть проще и естественнее для русского поэта и русского читателя?
Но когда мы тут же натыкаемся на вертеп, то при «втором чтении» задумываемся: зачем вообще в таком сюжете эти русские простые слова: степь, зима, зачем поэт сочетает их с вертепом? (Под которым разумеет – как это станет ясно тут же, из второй строфы – первоначальный смысл этого слова: просто пещеру). Но… они не кажутся здесь неуместными! Ведь событие это – вселенское! Равно близкое и иудейскому пастуху, и русскому (о чем последний – скиф или вятич – пока еще не подозревает). И такова магия поэзии, что нас не смущает – а напротив, кажется очень органичным – это стилистическое смешение (намеренное!), как не смущает нас грива у львицы в лермонтовском «Мцыри», которую заметил какой-то очень дотошный читатель.
И вдруг – взрыв! «Небо над кладбищем, полное звезд»! Полное звезд! Так мог сказать только поэт.
Потом поэт сравнивает звезду – по застенчивости – с плошкой в оконце сторожки. Почему звезда застенчива? Да потому что она только что появилась («неведомая перед тем»), она еще не привыкла к этому небу, полному звезд, среди которых она замерцала. Но она уже сознает свою значительность, свою особость, свою силу, и потому не прячется, а эту застенчивость преодолевает и начинает все сильнее пламенеть: сначала, как стог, потом как поджог, как пожар, как горящая скирда соломы и сена, как растущее зарево, рдеющее над ней. И опять простые, знакомые русскому крестьянину (пастуху) слова: стог, хутор, гумно, скирда, солома, сено…
И вдруг – неожиданный переход к прозрению всего далекого будущего, которое – мы это уже знаем – вырастет из этого события, как колос из зерна, и будет вдохновляться им. Пастернак и Юрий Живаго были истинными христианами, для них это событие было не просто знаковым, сакральным, для них оно было и началом двухтысячелетнего будущего для человечества, иначе не стоило бы писать такое стихотворение.
«Все мысли веков, все мечты, все миры, / Всё будущее галерей и музеев, / Все шалости фей, все дела чародеев, / Все елки на свете, все сны детворы. / Весь трепет затепленных свечек, все цепи, / Всё великолепье цветной мишуры…» Здесь аксессуары будущих рождественских праздников соседствуют с упоминанием о будущем искусстве, которое будет вдохновляться образом Христа. Загляните в Русский музей, в Лувр, в Прадо, в Эрмитаж, в Уффици – сколько полотен и изваяний вдохновлено библейскими мотивами, Новым Заветом! Сколько гениальных художников черпали в этих сюжетах свои озарения!
А как не сравнить с музыкой эти изумительные внутренние рифмы, аккорды рифм, перекликающиеся с рифмами главными! Трепет – цепи – великолепье – свирепей – степи… Пруда – отсюда – запруды – верблюды – чуду… Жарко – хибарку – огарка – овчарки… Сказку – опаской – подпаску… При приближении кульминации три строфы, описывающие, что произошло перед тем, как волхвы вошли в пещеру, нанизываются на одни и те же рифмы – идет мощная кода, звучащая в мажоре: «народу – стволы – послы – хвалы – у входа – мглы – овцеводы – пешеходы – колоды – ослы – золы – небосвода – сброда – скалы»…
Кода!
И финальный аккорд: «Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба, / Как месяца луч в углубленье дупла. / Ему заменяли овчинную шубу / Ослиные губы и ноздри вола».
Никаких тебе сакральных слов, никаких тебе песнопений, никаких тебе псалмов, никаких тебе нимбов, нет! «Как месяца луч»! Он – ОН! – еще слишком мал пока, чтобы быть уже Солнцем, но месяца – молодой луны – луч, осветивший ясли-дупло: вот что выбрано для сравнения. А эти ноздри вола! Вы видели когда-нибудь вблизи эти мягкие, теплые, влажные ямки, исторгающие тепло? Я видел. Да, они могли согреть младенца. Явственно видишь это и веришь, что так и было. Воображение поэта невероятно убедительно.
Разве можно такое сказать в прозе? «Попробуйте выступить перед публикой с рассказом о ваших любовных переживаниях, и вы поймете разницу между поэзией и прозой», – сказал как-то Давид Самойлов. А здесь переживание гораздо более глубокое.
Музыка строф не была бы такой впечатляющей, если бы не точный выбор слов: эти мазки кисти положены точно в нужном месте и с нужным колером. Резкий контраст между приземленными деталями и высотой момента производит сильное впечатление. «Топтались погонщики и овцеводы, / Ругались со всадниками пешеходы, / У выдолбленной водопойной колоды / Ревели верблюды, лягались ослы».
Но Провидение все-таки присутствует здесь, хотя нигде не названо, не означено. Лишь легкий штрих – и мы ощущаем присутствие, кроме бестелесных ангелов, еще и Того, без Кого не случилось бы Рождества.
«Вели за хибарку большие следы. / На эти следы, как на пламя огарка, / Ворчали овчарки…»
«И кто-то с навьюженной снежной гряды / Все время незримо входил в их ряды. / Собаки брели, озираясь с опаской, / И жались к подпаску, и ждали беды».
«Вдруг кто-то в потемках, немного налево / От яслей рукой отодвинул волхва, / И тот оглянулся…»
Не надо ничего объяснять. Всё понятно. Хотя легкий озноб донимает при мысли о том, что там был и ОН. Не только Событие, но и стихотворение как бы освящается его присутствием. ОН не назван – это было бы слишком дерзко! – но ОН присутствовал там, и поэт дал это понять. Стихотворение обрело невиданную высоту – много ли, на самом деле, в мире стихов, где присутствует ОН? Ноздри вола – и ОН. Потрясающая библейская картина.
И эти незнамо чьи следы – незнамо для пастухов и их беспокоящихся овчарок, но нам-то ведомо, чьи, автор намеренно проговаривается, не играет в угадайку – какова находка! Телесные следы от бестелесных участников действа… Подмерзшие следы в снегу, похожие на слюдяные листы…
Благородная простота, сдержанность тона лишь подчеркивает – по контрасту (излюбленный прием Ахматовой) – эмоциональную высоту события. И никакой сусальности, никакой экзальтации, никаких бумажных цветов, украшений, виньеток, очень точно выбранная интонация – та самая, музыкальная, на которой, как на остове здание, держится любое стихотворение… По мере продвижения к финалу внутреннее эмоциональное напряжение растет и мощно разрешается – как и подобает в торжественной симфонии – сдержанным опять-таки внешне, но ликующим внутренне – выходом на сцену Его и звезды, давшей название стихотворению. Fin!
Да, к тому, что сказала Мария Юдина, пожалуй, добавить и нечего.
15.09.2007
Спасибо за подробный анализ. Читая стихотворение, сразу раскладывала его на строфы. Легче было следовать Вашему тексту и повторно воспринимать. Это мне напомнило работу над вариациями для фортепиано В.А.Моцарта (в частности, "Менуэт мсье Дюпора").
По поводу "животрепещущей темы" ("Последний круг. ): она для меня, как раньше говорили, злободневная.
Всего Вам доброго, Борис! Галя.
Послушать стихотворение Пастернака Рождественская звезда
Темы соседних сочинений
Картинка к сочинению анализ стихотворения Рождественская звезда
Настроение произведения Рождественская звезда
