Анализ стихотворения Маяковского Облако в штанах
Анализ поэмы Маяковского «Облако в штанах»
Анализ поэмы Маяковского «Облако в штанах»
Рассмотрим одно из нашумевших произведений В. В. Маяковского 1915 года «Облако в штанах». Анализ этой поэмы выявляет протест против искусства, строя, идеологии и морали буржуазного общества. С переживаний из-за Марии Александровны Денисовой начинается его укоризна чуждому для него обществу, в котором нет истинной любви.
Поэт обличает всю лживость сложившегося в стране строя и, агрессивно иронизируя, заявляет: «Маяковский — «облако в штанах». Анализ каждой из частей ознаменует конкретная фраза поэта.
«Долой вашу любовь»
Тема предательства в полной мере раскрыта в поэме «Облако в штанах». Анализ произведения помогает понять, как это предательство распространяется от ситуации с Марией ко всем остальным аспектам жизни: он видит жизнь иной, она открывает ему свой гнилой оскал, и он не хочет жить в таком мире, где каждый угождает другому ради антуража.
Весьма приметно то, что Маяковский в своих стихах всегда разнообразен и щедр на различные новые производные слова, которые он создает из простых и привычных каждому выражений. Образность и двусмысленность слов помогают создать в воображении колоритную картину, оживленную сознанием читателя. Так, например, в триптихе употребляется слово подобного строения: изъиздеваюсь — это слово выражает агрессию относительно самого читателя: представителя буржуазного стоя.
«Долой ваше искусство»
Во второй части Маяковский низвергает идолов искусства, которые пользовались популярностью в период его работы над поэмой «Облако в штанах». Анализ идеи этой части открывает читателю, что подлинное искусство рождается с болью, что каждый человек способен стать главным творцом в своей жизни. Автор придумывает интересные сложные прилагательные: «крикогубый» и «златоустейший». Слово «новородит» у Маяковского также состоит из двух простых слов «ново» и «родит», оно приближено в своем значении к глаголу «обновит» и означает действие.
«Долой ваш строй»
Изучение произведения «Облако в штанах», анализ его дает читателю ясное представление о негативном отношении Маяковского к политическому устройству, сложившемуся во времена расцвета его поэтической деятельности. В третьей части стали уместны следующие слова: «исслезенные», «вылюбил», «изругивался». Придуманное им слово «вещины» характеризует принадлежность к вещам. Вместо слова «поломаем» Маяковский употребляет «проломаем», потому что оно имеет акцент на более подходящее по смыслу действие, означающее не только «поломать», но и «проломить дыру в чем — либо».
В четвертой части произведения почти нет сложных авторских слов. Поэту хотелось донести конкретный смысл до читателя: он призывает к любви Марию и, отвергнутый, гневит Бога, желая его раскроить. Для Маяковского религия лжива: Бог не спасает, а лишь дразнит людей своей праздностью и ленью. Здесь автору стала важнее не идея революции, к которой он призывает в предыдущих частях поэмы, а его боль, его страсть и переживания, выраженные конкретно и динамично, словно вскрик после удара.
На все эти выводы относительно поэмы указывает смысловой и лексический анализ. «Облако в штанах» — это поистине ценное для истории произведение, которое ярко и доходчиво выражает революционное настроение того времени.
Анализ поэмы "Облако в штанах"
Первоначальное название поэмы – "Тринадцатый апостол" – было заменено цензурой. Маяковский рассказывал: «Когда я пришел с этим произведением в цензуру, то меня спросили: “Что вы, на каторгу захотели?” Я сказал, что ни в каком случае, что это ни в коем случае меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и заглавие. Это – вопрос о том, откуда взялось заглавие. Меня спросили – как я могу соединить лирику и большую грубость. Тогда я сказал: "Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите, буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах"» 1 .
Первое издание поэмы (1915) содержало большое количество цензурных купюр. Полностью, без купюр поэма вышла в начале 1918 года в Москве с предисловием В. Маяковского: «"Облако в штанах". считаю катехизисом сегодняшнего искусства: “Долой вашу любовь!”, “Долой ваше искусство!”, “Долой ваш строй!”, “Долой вашу религию” – четыре крика четырех частей».
Каждая часть поэмы выражает определенную идею. Но саму поэму нельзя строго делить на главы, в которых последовательно выражены четыре крика «Долой!». Поэма вовсе не разграфлена на отсеки со своим «Долой!», а представляет собой целостный, страстный лирический монолог, вызванный трагедией неразделенной любви. Переживания лирического героя захватывают разные сферы жизни, в том числе и те, где господствуют безлюбая любовь, лжеискусство, преступная власть, проповедуется христианское терпение. Движение лирического сюжета поэмы обусловлено исповедью героя, временами достигающей высокого трагизма (первые публикации отрывков из «Облака» имели подзаголовок «трагедия»).
Первая часть поэмы – о трагической неразделенной любви поэта. Она содержит невиданной силы ревность, боль, взбунтовались нервы героя: «как больной с кровати, спрыгнул нерв», затем нервы «скачут бешеные, и уже у нервов подкашиваются ноги».
Автор поэмы мучительно спрашивает: «Будет любовь или нет? Какая – большая или крошечная?» Вся глава – это не трактат о любви, а выплеснутые наружу переживания поэта. В главе отражены эмоции лирического героя: «Алло! Кто говорит? Мама? Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца». Любовь лирического героя поэмы отвергли (Это было, было в Одессе; «Приду в четыре», – сказала Мария 2. / Восемь. / Девять. / Десять. Упал двенадцатый час, / как с плахи голова казненного; Вошла ты, / резкая, как «нате!», / муча перчатки замш, / сказала: «Знаете – / я выхожу замуж»), и это приводит его к отрицанию любви-сладкоголосого песнопения, потому что подлинная любовь трудная, это любовь-страдание.
Его представления о любви вызывающе, полемично откровенны и эпатирующи: «Мария! Поэт сонеты поет Тиане 3. // а я / весь из мяса, человек весь – // тело твое просто прошу, // как просят христиане – // “Хлеб наш насущный – / даждь нам днесь”». Для лирического героя любовь равнозначна самой жизни. Лирика и грубость здесь внешне противоречат друг другу, но с психологической точки зрения реакция героя объяснима: его грубость – это реакция на отвержение его любви, это защитная реакция.
В. Каменский, спутник Маяковского по поездке в Одессу, писал о Марии, что она была совершенно необыкновенной девушкой, в ней «сочетались высокие качества пленительной внешности и интеллектуальная устремленность ко всему новому, современному, революционному. » «Взволнованный, взметенный вихрем любовных переживаний, после первых свиданий с Марией, – рассказывает В. Каменский, – он влетел к нам в гостиницу этаким праздничным весенним морским ветром и восторженно повторял: “Вот это девушка, вот это девушка!”. Маяковский, еще не знавший любви, впервые изведал это громадное чувство, с которым не мог справиться. Охваченный “пожаром любви”, он вообще не знал, как быть, что предпринять, куда деться».
Неутоленные, трагичные чувства героя не могут сосуществовать с холодным суесловием, с рафинированной, изысканной литературой. Для выражения подлинных и сильных чувств улице не хватает слов: «улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать». Поэтому автор отрицает все то, что было прежде создано в сфере искусства:
Из всех видов искусства Маяковский обращается к поэзии: она слишком оторвалась от реальной жизни и от реального языка, которым говорит улица, народ. Поэт гиперболизирует этот разрыв:
Для Маяковского важна душа народа, а не его внешний облик («Мы от копоти в оспе. Я знаю – солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи»). Теме поэзии посвящена и третья глава:
Лирический герой заявляет о своем разрыве с предыдущими поэтами, с «чистой поэзией»:
Еще одно «долой» поэмы – «долой ваш строй», ваших «героев»: «железного Бисмарка», миллиардера Ротшильда и кумира многих поколений – Наполеона. «На цепочке Наполеона поведу, как мопса», – заявляет автор.
Через всю третью главу проходит тема крушения старого мира. В революции Маяковский видит способ покончить с этим ненавистным строем и призывает к революции – к этому кровавому, трагичному и праздничному действу, которое должно выжечь пошлость и серость жизни:
Автор поэмы прозревает грядущее будущее, где не будет безлюбой любви, буржуазной рафинированной поэзии, буржуазного строя и религии терпения. И сам он видит себя «тринадцатым апостолом», «предтечей» и глашатаем нового мира, призывающим к очищению от бесцветной жизни:
Герой стремится переплавить свою неутоленную боль, он как бы поднимается на новую высоту в своих личных переживаниях, стремясь уберечь будущее от унижений, выпавших на его долю. И он прозревает, чем закончится его горе и горе многих – «шестнадцатым годом».
Герой проходит в поэме тягостный путь взлетов и падений. Это стало возможным потому, что сердце его полно самых глубоких личных переживаний. В четвертую главу поэмы возвращается безысходная тоска по возлюбленной. «Мария! Мария! Мария!» – надрывно звучит имя рефреном, в нем – «рожденное слово, величием равное Богу». Сбивчивы и бесконечны мольбы, признания – ответа Марии нет. И начинается дерзкий бунт против Всевышнего – «недоучки, крохотного божика». Бунт против несовершенства земных отношений и чувств:
Лирический герой поэмы – «красивый двадцатидвухлетний». С максимализмом входящего в жизнь молодого человека выражена в поэме мечта о времени, лишенном страданий, о грядущем бытии, где восторжествуют «миллионы огромных чистых любвей». Тема личных, непреодоленных потрясений перерастает в прославление будущего счастья.
Автор разочаровывается в нравственной силе религии. Революция, по Маяковскому, должна принести не только социальное освобождение, но и нравственное очищение. Антирелигиозный пафос поэмы был резко вызывающим, отталкивая одних и привлекая других. Например, М. Горького «поразила в поэме богоборческая струя». «Он цитировал стихи из “Облака в штанах” и говорил, что такого разговора с богом он никогда не читал. и что господу богу от Маяковского здорово влетело» 4 .
Финал поэмы звучит не без авторской иронии: Вселенная не слышит протеста «тринадцатого апостола» – она спит!
Особенности поэтики Маяковского
Поэме В. Маяковского "Облако в штанах" (как и другим его произведениям) свойственны гиперболизм, оригинальность, планетарность сравнений и метафор. Их чрезмерность порой создает трудности для восприятия. М. Цветаева, например, любившая стихи Маяковского, считала, что «Маяковского долго читать невыносимо от чисто физической растраты. После Маяковского нужно долго и много есть».
На трудность читать и понимать Маяковского обращал внимание еще К.И. Чуковский: «Образы Маяковского удивляют, поражают. Но в искусстве это опасно: для того, чтобы постоянно изумлять читателя, никакого таланта не хватит. В одном стихотворении Маяковского мы читаем, что поэт лижет раскаленную жаровню, в другом, что он глотает горящий булыжник, затем – вынимает у себя из спины позвоночник и играет на нем, как на флейте. Это ошеломляет. Но когда на других страницах он выдергивает у себя живые нервы и мастерит из них сетку для бабочек, когда он делает себе из солнца монокль, мы уже почти перестаем удивляться. А когда он затем наряжает облако в штаны (поэма "Облако в штанах"), спрашивает нас:
читателю уже все равно: хочешь – вынимай, не хочешь – нет. Читателя уже не проймешь. Он одеревенел» 5. В своей экстравагантности Маяковский порой однообразен и потому его поэзию немногие любят.
Но ныне, после отшумевших совсем недавно бурных споров о Маяковском, попыток некоторых критиков сбросить самого Маяковского с парохода современности, вряд ли стоит доказывать, что Маяковский – это неповторимый, оригинальный поэт. Это поэт улицы и в то же время тончайший, легко ранимый лирик. В свое время (в 1921 году) К.И. Чуковский написал статью о поэзии А. Ахматовой и В. Маяковского – «тихой» поэзии одного и «громкой» поэзии другого поэта. Совершенно очевидно, что стихи этих поэтов не схожи, даже полярно противоположны. Кому же отдает предпочтение К.И. Чуковский? Критик не только противопоставляет стихи двух поэтов, но и сближает, потому что их объединяет присутствие в них поэзии: «Я, к своему удивлению, одинаково люблю обоих: и Ахматову, и Маяковского, для меня они оба свои. Для меня не существует вопроса: Ахматова или Маяковский? Мне мила и та культурная, тихая, старая Русь, которую воплощает Ахматова, и та плебейская, бурная, площадная, барабанно-бравурная, которую воплощает Маяковский. Для меня эти две стихии не исключают, а дополняют одна другую, они обе необходимы равно» 6 .
► Читайте также другие статьи по теме “Анализ творчества Владимира Маяковского”:
«Облако в штанах» В.Маяковский
«Облако в штанах» Владимир Маяковский
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре»,- сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,-
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,-
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие!-
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится,-
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,-
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,-
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,-
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезненные бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,-
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil».
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак —
пожалуйста!
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.
Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.
Улица муку молча перла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.
Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.
И когда —
все-таки!-
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется, «борщ».
Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»
А за поэтами —
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.
Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!
Нам, здоровенным,
с шаго саженьим,
надо не слушать, а рвать их —
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
Их ли смиренно просить:
«Помоги мне!»
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,-
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Жилы и мускулы — молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Но мне —
люди,
и те, что обидели —
вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слезовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая!-
и окровавленную дам, как знамя.
Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
И —
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
«Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!»
И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на…
А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Вы,
обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли»,-
смотрите, как развлекаюсь
я —
площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут —
губы вещины
засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!»
Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе —
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.
Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!
Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Ничего не будет.
Ночь придет,
перекусит
и съест.
Видите —
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу — глаза круглы,-
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь — опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики — отцы,
девочки — забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они —
и будут детей крестить
именами моих стихов.
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.
В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске,-
перехихикиваться,
что у меня в зубах
— опять!-
черствая булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах —
да!-
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да!-
из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
Видишь — натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,-
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,-
«любящие Маяковского!»-
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария —
не хочешь?
Не хочешь!
Значит — опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердце дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,-
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,-
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
Анализ поэмы Маяковского «Облако в штанах»
Любовная лирика поэта Владимира Маяковского весьма необычна и неординарна. В ней легко уживаются нежность и чувственность, страсть и агрессия, а также грубость, самомнение, гордыня и тщеславие. Подобный феерический «коктейль» способен вызвать у читателей самые разнообразные чувства, однако никого не оставляет равнодушным.
К раннему периоду творчества Маяковского относится очень своеобразная и импульсивная поэма «Облако в штанах». Над ней поэт работал почти 17 месяцев и впервые представил свое произведение летом 1915 года в Петербурге, где на квартире у Эльзы Брик проходили литературные чтения. Там Маяковский познакомился с младшей сестрой хозяйки, Лилей Брик, которая на долгие годы стала музой поэта. Именно ей автор и посвятил свою поэму, которая несмотря на довольно своеобразное и вызывающее содержание все же не лишена определенного изящества и романтизма.
Примечательно, что изначально это произведение называлось «Тринадцать апостолов» и было практически вдвое длиннее, чем «Облако в штанах». Причем, в роли тринадцатого апостола выступал сам Маяковский, который взял на себя смелость судить людей и их поступки. Однако название поэмы, равно как и отдельные ее части, при первой публикации были запрещены цензурой, поэтому поэту пришлось убрать особо острые социальные и политические моменты, превратив довольно жесткое и бунтарское произведение в образец новой любовной лирики.
Начинается поэма с того, что ее двадцатидвух летний герой, в образе которого выступает сам автор, переживает глубокую личную трагедию. Его возлюбленная Мария, которой он назначает свидание, не приходит к назначенному часу, В характерной для поэта манере, рублеными и прямолинейными фразами описываются душевные терзания главного героя, для которого каждый удар часов отдается болью в сердце. Переживания превращают молодого человека в дряхлого сгорбленного старика, который, прислонившись лбом к оконному стеклу и вглядываясь в темноту, задается вопросом: «Будет любовь или нет?».
К тому моменту, когда Мария все же появляется на пороге его комнаты и сообщает, что выходит замуж за другого, главный герой более не испытывает ничего, кроме испепеляющей ненависти. Причем, распространяется она не столько на бывшую возлюбленную, сколько на жестокий и несправедливый мир, где люди заключают браки по расчету, а не по любви, а главной ценностью являются деньги, а не чувства.
Последующие части поэмы посвящены гневному обличению общества. которое погрязло в грехах, но совершенно не обращает на это внимания. При этом Маяковский затрагивает не только материальные, но и духовные аспекты жизни людей, утверждая, что именно вера в Бога делает их рабами. То и дело автор пытается опустить читателя на землю, используя очень емкие и образные сравнения вроде «гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете». При этом поэт мастерски показывает, какой путь проделывает его герой для того, чтобы очистить свое самосознание и избавиться от ненужных чувств, которые мешают ему быть сильным, жестким, решительным и непреклонным. Однако именно несчастная любовь заставляет его переосмыслить жизненные ценности и изменить приоритеты, направив свою энергию на то, чтобы изменить этот грешный мир.
«Я знаю — солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи», — утверждает Владимир Маяковский, подчеркивая тем самым, что каждый человек является вполне самодостаточным и гордым существом, который в состоянии сделать свою жизнь счастливой, избавиться от сомнений и душевных терзаний. При этом автор утверждает, что небу нет никакого дела до того, что происходит на земле, и рассчитывать на помощь высших сил не приходится, потому как «вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо».
«Облако в штанах», анализ поэмы Владимира Маяковского
С раннего творчества Маяковскому была свойственна чрезмерная лирическая распахнутость миру, открытость и незащищенность. Неслучайно самой яркой метафорой его ранней поэзии можно считать «бабочку поэтиного сердца». В каждом герое ранней лирики чувствуется «сплошное сердце» Владимира Маяковского.
Первым крупным произведением, написанным молодым поэтом в 1915 году, стала поэма с несколько эпатирующим названием «Облако в штанах». анализ которой и будет здесь представлен. Сам Маяковский в подзаголовке определил ее как «тетраптих», то есть «четыре крика четырех частей». Пожалуй, в этом проявилась манера начинающего поэта, который хотел докричаться до современников. Когда-то футуристы хотели выкрикнуть всему миру свои новые требования в манифесте «Пощечина общественному вкусу», но это был сплошной эпатаж, кривлянье и позерство перед обывателями.
В поэме все намного масштабнее: противопоставление обществу в прологе поэмы развивается до противопоставления всему мирозданию в конце. А противостоять всему и вся под силу только мощной личности. Поэтому образ лирического героя гиперболизирован и сливается в сознании каждого читателя с двухметровой фигурой самого Маяковского:
Мир огромив мощью голоса,
Иду – красивый, двадцатидвухлетний.
…не мужчина, а – облако в штанах!
Так объясняется смысл этого необычного названия поэмы. Поэт использует самоиронию, но в сочетании с нежностью:
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Но это «многое». оказывается очень простое и человеческое, свойственное простым смертным, например, «ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское» .
Анализ первой части позволяет сразу оценить строфику поэмы. Мучительность ожидания своей возлюбленной героем выражена вынесением каждого слова в отдельную строку, что передает медлительность течения времени. И как итог страданий - казнь: «Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного». Как всегда, у Маяковского метафоры воспринимаются в прямом смысле, создавая абсурдную картину:
Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
В итоге все-таки пришедшая героиня лишает героя последней надежды на любовь: катастрофа, постигшая героя, сравнима только с мировыми катастрофами. Его внутреннее горе по силе может сравниться только с Везувием, который, извергнувшись, погубил Помпею. У героя «пожар сердца». но внешне он спокоен, «как пульс покойника». Поэтому вполне объяснимо, почему герой считает: долой вашу любовь.
Трагедия любви, пережитая поэтом, порождает отрицание всего прежнего (как когда-то у И. С. Тургенева в романе «Отцы и дети»):
Я над всем, что сделано,
Ставлю «nihil».
Так возникает основная проблема второй части поэмы: «отверженные» прежним искусством актуальные темы должны теперь найти свое место, однако старые средства выразительности не могут решить эту задачу, поэтому «улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать». Интересно, что в традиционном для поэзии противопоставлении жизни и искусства поэт предпочитает жизнь («гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете » ), а образ героя поэмы сливается здесь с образом вождя всех «униженных и оскорбленных», а также с Заратустрой и Христом.
Третья часть поэмы насыщена библейскими образами. Более того, герой себя мнит чуть ли не самим Богом, ведь он готов на самопожертвование: «душу вытащу, растопчу, чтоб большая! – и окровавленную дам, как знамя». Именно такая высокая цель достойна «громады» личности главного героя. Но кого вести за собой под этим знаменем? Ведь вокруг царит пошлость и бездарность, следовательно, такой мир нужно разрушить.
Только вот идеалу «Царствия Небесного» противопоставлен «рай земной», построенный самими людьми на обломках старого, несовершенного мира. Таким образом, несовершенство мира для героя проявляется, прежде всего, в том, что существует несчастливая любовь. По его мнению, если Бог не смог создать совершенный мир, он должен уступить место кому-нибудь другому. Может, Человеку, которого когда-то прославил Сатин в пьесе М. Горького «На дне» ?
В заключение необходимо добавить, что типичный для дореволюционной лирики конфликт не ограничивается в данной поэме сферой любовной. Разлука с любимой приводит героя к последовательному отвержению современной морали («долой вашу любовь» ), эстетики («долой ваше искусство» ), политики («долой ваш строй» ) и, наконец, религии («долой вашу религию» ). Но глобальное нигилистическое отрицание все-таки не является самоцелью, наоборот, оно пронизано пафосом утверждения ценностей другого миропорядка и мироустройства, что впоследствии проявится в полной мере в революционном творчестве Владимира Маяковского.
Творчество Маяковского: анализ стихотворения «Облако в штанах»
Автор: Guru · 19.09.2016
Владимира Владимировича… Маяковского в России не знает только самый ленивый невежда. Почти каждый читал его знаменитое стихотворение про паспорт, слушал размышления о том, что «если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно», сопереживал лирическому герою в «Лиличке» и, конечно же, знает «что такое хорошо и что такое плохо». Он прочно воссел на трон короля кубофутуризма (потому что в эгофутуризме был тоже свой король, Игорь Северянин ) и с этой высоты декларировал громкие стихи, отголоски которых мы слышим и по сей день. Личность неординарная, экспрессивная, чрезвычайно яркая и знаменитая в свое время, он был, между тем, обладателем трагической судьбы, которая почему-то выпадала на долю многим поэтам Серебряного века. Известно, о какой трагедии идет речь. Любовный треугольник, в котором Маяковский был не самым большим углом. Он всю жизнь страдал от неразделенности чувств. Кто-то восхитится этим примером безграничной и преданной любви, кто-то посмеется над поэтом, сказав, что глупо положить свою жизнь на алтарь человеку, который тебя не ценит. Правы будут и те, и другие, но все привыкли как-то защищать Маяковского, бросая ругательства в сторону Лили Брик. Однако где бы сейчас был поэт, если бы не она? Увидел бы мир такие проникновенные и искренние строки из «Люблю», «Лилички», которые принесли ему славу? Глупо гадать, но мы знаем точно, что есть в арсенале поэм Маяковского одна, которая была написана не под впечатлением от Брик, хоть и позднее посвященная ей. Это «Облако в штанах» — самый грозный и громкий крик и без того эпатажного поэта.
На самом деле, произведение — это четыре громогласных крика «Долой». Композиционно поэма делится на 4 части и описывает отношение лирического героя к определенным вещам. Так, в первой части под удар попадает любовь. «Долой вашу любовь»,- кричит герой Маяковского, обожженный этим чувством. Конфликт этой части состоит в сопоставлении романтических идеалов любви и суровых реалий жизни. Он отчетливо виден в этих строках:
Из этого видно отношение героя к любви: трепетное, нежное, не подкрепленное материальными вещами и корыстью. Он не против взаимного чувства, когда оно искреннее, светлое и настоящее, но презирает тех, кто прячет жажду наживы под этим словом.
Вторая часть говорит нам: «Долой ваше искусство». В ней Маяковский раскрывает тему поэта и поэзии, говоря, что настоящему творцу, по его мнению, «надо кастетом кроиться миру в черепе», а не описывать мелкие проблемки людей. Поэт — это голос, который слышат тысячи людей, и его главная цель — вести их за собой в будущее. «Глупая вобла воображения» мешает поэтам творить, по мнению Маяковского. Они как бы оторваны от читателей, закрывшиеся в башне из слоновой кости и делают «из любвей и соловьев какое-то варево». В поэме же образ творца рисует нам образ футуриста, причем, именно такого, каким был сам автор. К примеру, Северянина он считает недостойным внимания поэтом за его стремление к изяществу и красоте стиха, а не силе воздействия на слушателя, что все-таки не слишком правильно. Но это произведение Маяковского, а потому в нем он выражается, как хочет.
«Долой ваш строй»,- со страниц поэмы кричит нам лирический герой в третьей части тетраптиха. Тогда у Маяковского были очень сильны нигилистические настроения, особенно антиобщественные. Так, в 1913 году (до «Облака в штанах») создано стихотворение «Нате», где автор уже противопоставляет себя буржуазному обществу, погрязшему в похоти, пьянстве и разврате. Позже, на одной волне с написанием поэмы, появляется «Вам», где Маяковский уже с большой силой и более крепким слогом обрушивается на них же. Вообще поэт любил себя противопоставлять всем вокруг, как тот же Есенин любил придумывать себе ярлыки («Я последний поэт деревни», «…я похабник и скандалист»), хотя Маяковский был человеком с чистой душой, тяготеющим к светлым чувствам за маской показного нигилизма. Достаточно прочитать его любовную лирику, чтобы убедиться в этом. Еще Чуковский писал о нем: «Маяковский вступил в литературу нигилистом и циником, с какой-то зловещей дырой в душе». Та самая дыра, которая образовалась из-за недостатка любви в реальной жизни, красной нитью проходит через многие его произведения, но в обращениях к «Лиличке», как будто, ненадолго затягивается, разрываясь с ужасающей силой.
Заключительная часть повествует о ненавистной в то время большевистской партии (в которой состоял и сам Маяковский) вещи — религии, значимость которой в эпоху «научного атеизма» всячески пытались свести к нулю. «Долой вашу религию»- невольно слышится посыл лирического героя. Он хочет подорвать авторитет церковных догматов, нивелируя их язвительными насмешками:
«Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!»
Лирический герой сетует, в стиле «раз бог такой всемогущий, то почему столько страданий и лишений терпят люди». Вообще у Библии есть ответ, но его это, видимо, не устраивает. Юношеский максимализм не дает смотреть на мир трезвым взглядом, герой опьянен романтическими идеалами, которые часто не имеют ничего общего с реальной жизнью. Гений Маяковского еще до конца не созрел, но «Облако в штанах» уже дышит начинающим набирать величие талантом молодого поэта. Произведение очень сильное, все обороты точны и выверены, а слог тот самый, который будет только у Маяковского, ни на кого не похожий. Местами же мысли кажутся наивными, но, согласитесь, написать такое произведение в 22 года – большое достижение. В этом величие таких, как он: созревают слишком рано и сгорают быстро. Хотя… вряд ли такие как он еще будут.
Послушать стихотворение Маяковского Облако в штанах
Темы соседних сочинений
Картинка к сочинению анализ стихотворения Облако в штанах
Настроение произведения Облако в штанах
