Анализ стихотворения Фета Устало все кругом

Анализ стихотворения А.А.Фета "Ласточки" Пожалуйста! Срочно нужно!
Ласточки
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила -
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя,-
Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

Войти чтобы добавить комментарий

Ответы и объяснения

Поэзию Фета можно охарактеризовать словами "улыбкой ясною природа сквозь сон встречает утро года" из романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Именно эти метафоры - "ясная улыбка природы" и"утро года" - помогают получить яркое представление об особенностях лирики Фета. Стихотворения этого поэта пробуждают в душе такие чувства, как радость, ощущение того, что счастье непременно ждет впереди. Наверное, не слишком искушенному в области литературы читателю на ум чаще всего приходят такие строки: "Уж верба вся пушистая раскинулась кругом. ". "О первый ландыш! Из-под снега ты просишь солнечных лучей". " Это утро, радость эта…" и множество других. Эти стихи помнятся с детства, потому что вызывают ощущение безмятежности, весенней неги и приближающегося лета.Совсем иное дело - стихи об осени. Это не тютчевская"короткая, но дивная пора". Это хандра, это "небо ненастное". это время, когда "георгины дыханьем ночи обожгло". Именно об этом мрачном времени года стихотворение А. Фета "Ласточки пропали. " Уже первая строка вызывает ощущение безысходности: для русского человека "пропал" - это исчез безвозвратно. Конечно, любому читателю понятно, что ласточки снова прилетят, они не исчезли совсем, но тягостное впечатление остается. Появление грачей весной вызывает радость (как не вспомнить знаменитую картину Алексея Саврасова "Грачи прилетели"?). В стихотворении Фета грачи явно готовятся к отлету на юг, потому что их так много собирается в стаю, что они напоминают герою сеть: ". да, как сеть, мелькали вон за той горой" .Если первая строфа данного стихотворения вызывает в нашем восприятии картину осеннего вечера, то остальные три строфы раскрывают состояние лирического героя, который, очевидно, тяжело переносит эту неопределенность времени года в природе. Самочувствие героя ощущается прямо-таки физически: "С вечера все спится". И действительно, когда осенью начинает рано темнеть, сразу появляется сонливость, а когда ложишься в постель, долго не можешь заснуть, ведь слышно, как "ночью ветер злится да стучит в окно" .В третьей строфе угнетенное настроение героя достигает высшей точки, и он с отчаяньем восклицает:Лучше б снег да вьюгу
Встретить грудью рад!Так как стихотворение построено на параллелизме, то вполне естественно, что состояние героя сильней раскрывается через образы природы. Поэтому в последних двух строфах эта взаимосвязь ощущается в полной мере. Например, герой уже рад встретить зиму, а природа к этому еще не готова, иСловно как с испугу
Раскричавшись, к югу
Журавли летят.Возникает такое впечатление, будто именно герой вызвал этот испуг своим настойчивым призывом к зиме скорей приходить с вьюгами да метелями.В последней строфе состояние героя достигает своего апогея:Выйдешь - поневоле
Тяжело - хоть плачь!Именно поэтому и возникает образ перекати-поле, символизирующего неприкаянность, по сути, неприкаянность души героя, который никак не может смириться с наступлением поздней осени. Достаточно вспомнить, что в лирике существует довольно распространенное сопоставление жизни человека с природными циклами. Так вот осень в природе - это время умирания, подготовка к смерти. Какие можно испытывать чувства, готовясь к смерти. Неслучайно считается, что и душа человека теряет способность радоваться, как будто впадает в спячку.У стихотворения "Ласточки пропали" даже форма строфы необычная: это не традиционное для лирики XIX века четверостишие. Нет, строфа удлинена до пяти строк, словно автор такой тянущейся бесконечно строфой напоминает нам о тянущихся бесконечно долгих осенних вечерах.

Здесь идёт речь о стихотворение "Ласточки пропали". а мне нужно просто "Ласточки"

Этот вопрос архивный. Добавить новый вопрос

Сомневаешься в ответе?

Узнавай больше на Знаниях!

У тебя проблема с домашними заданиями?
Попроси о помощи!

80% ответов приходят в течение 10 минут

Мы не только ответим, но и объясним

Что ты хочешь узнать?

Картинка Анализ стихотворения Фета Устало все кругом № 2

Анализ поэзии А.А. Фета

В помощь учителю

Афанасий Афанасьевич Фет родился 23 ноября 1820 в с. Новоселки близ Мценска от А.Н. Шеншина и К.Ш. Фёт. Его родители обвенчались за границей без православного обряда (мать Фета была лютеранкой), вследствие чего брак, законный в Германии, был признан недействительным в России; когда же был совершен обряд православного венчания, будущий поэт уже проживал под материнской фамилией "Фёт" (Föth), считаясь внебрачным ребенком. Будущий поэт оказался лишенным не только фамилии отца, но и дворянского титула, прав на наследство и даже российского гражданства. Стремление вернуть фамилию Шеншин и все права стало для юноши на долгие годы важной жизненной целью. Только под старость поэт смог добиться своего и вернуть себе потомственное дворянство.

В 1838 он поступил в московский пансион профессора М.П. Погодина, а в августе того же года был принят в Московский Университет на словесное отделение филологического факультета. Студенческие годы Фет прожил в доме своего друга и однокурсника Аполлона Григорьева, впоследствии известного критика и поэта-романтика, переводчика и восторженного поклонника Шекспира. Эта дружба способствовала формированию у двух студентов общих идеалов и единого взгляда на искусство. Фет начинает писать стихи, и в 1840 уже издает за свой счет собрание стихотворных опытов под названием Лирический Пантеон А.Ф., в котором явно слышались отзвуки стихотворений Е.Баратынского, И.Козлова и В.Жуковского. С 1842 года Фет становится постоянным автором журнала "Отечественные записки". Уже в 1843 В.Белинский пишет, что «из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет», стихи которого он ставит наравне с лермонтовскими.

Фет всей душой стремится к литературной деятельности, но неустойчивость социального и материального положения вынуждают его резко изменить свою судьбу. В 1845 «иностранец Афанасий Фёт», желая стать потомственным российским дворянином (на что давал право первый старший офицерский чин), поступает унтер-офицером в кирасирский полк, расквартированный в Херсонской губернии. Оторванный от столичной жизни и литературной среды, он почти перестает печататься – тем более что журналы, вследствие падения читательского спроса на поэзию, никакого интереса к его стихам не проявляют. В херсонские годы произошло событие, предопределившее личную жизнь Фета: погибла при пожаре влюбленная в него и любимая им девушка-бесприданница, Мария Лазич, на которой он по своей бедности не решился жениться. Вскоре после окончательного отказа Фета с ней произошел странный несчастный случай: на ней загорелось платье от свечи, она выбежала в сад, но не смогла потушить одежду и задохнулось в окутавшем ее дыму. Нельзя было не заподозрить попытку самоубийства, и долго в стихах Фета еще будут слышаться отзвуки этой трагедии:

Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,

В полночной темноте безвременно горя,

Вдали перед тобой прозрачно и красиво

Вставала вдруг заря

И в эту красоту невольно взор тянуло,

В тот величавый блеск за темный весь предел,—

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:

Там человек сгорел! («Когда читала ты мучительные строки …» 1887)

В 1853 г. в судьбе поэта совершился крутой поворот: ему удалось перейти в гвардию, в лейб-уланский полк, расквартированный под Петербургом. Он получает возможность бывать в столице, возобновляет литературную деятельность, регулярно начинает печататься в "Современнике", "Отечественных записках", "Русском вестнике", "Библиотеке для чтения". Получив возможность часто бывать в Петербурге, Фет сблизился с новой редакцией «Современника» – Н.Некрасовым, И.Тургеневым, А.Дружининым, В.Боткиным. Полузабытое имя Фета появляется в статьях, обзорах, хронике ведущего российского журнала, с 1854 там широко печатаются его стихи. Тургенев стал его литературным наставником и редактором и даже подготовил в 1856 новое издание стихотворений Фета.

На военной службе Фету фатально не везло: всякий раз, незадолго до производства его в очередной офицерский чин, выходил новый указ, ужесточающий условия получения потомственного дворянства и вынуждающий поэта служить до следующего звания. В 1856 Фет оставил военную службу, так и не добившись своей цели. В 1857 в Париже он женился на М.П.Боткиной, дочери богатого купца, а уже в 1860 на полученные в приданое деньги обзавелся поместьем Степановкой в родном Мценском уезде и сделался, по словам Тургенева, «агрономом-хозяином до отчаянности». В эти годы Фет почти не писал стихов. Придерживаясь крайне консервативных взглядов, Фет воспринял отмену крепостного права резко отрицательно и с 1862 стал регулярно печатать в «Русском вестнике» очерки, обличавшие пореформенные порядки на селе с позиций помещика-землевладельца. В 1867–1877 Фет ревностно исполнял обязанности мирового судьи.

В 1873г. выходит долгожданный указ Александра II Сенату, согласно которому Фет получает право на присоединение "к роду отца его Шеншина со всеми правами и званиями, к роду принадлежащими". Фет продает Степановку и покупает в Курской губернии большое имение Воробьевку.

В литературу Фет возвращается лишь в 1880-х годах, разбогатев и купив в 1881 особняк в Москве. После долгого перерыва снова пишутся стихи, они публикуются не по журналам, а выпусками под названием Вечерние огни (I – 1883; II – 1885; III – 1888; IV – 1891) тиражами в несколько сот экземпляров. Возобновляется его дружба молодости с Я.П.Полонским, Л.Н. Толстым, он сближается с критиком Н.Н.Страховым, религиозным философом Владимиром Соловьевым. Последний, будучи сам поэтом, предтечей символистов, активно помогал Фету при издании «Вечерних огней» и, восхищенный его стихами, написал о нем глубокую и проникновенную статью О лирической поэзии (1890). Соловьев считал программными для Фета его собственные строки: «. крылатый слова звук /Хватает за душу и закрепляет вдруг /И темный бред души, и трав неясный запах». Сам же он считал, что в поразительном образно-ритмическом богатстве поэзии Фета «открывается общий смысл вселенной»: «с внешней своей стороны, как красота природы, и с внутренней, как любовь». Такая трактовка лирики Фета оказалась как нельзя более близка символистам, во многом опиравшихся на творчество Фета в своих эстетических поисках.

В 1881 Фет осуществляет свою заветную мечту – заканчивает и издает первый русский перевод главного труда Шопенгауэра, своего любимого философа, – «Мир как воля и представление». а в 1882-88 годах осуществляет перевод «Фауста» И.В.Гёте. В 1883 издается его стихотворный перевод всех сочинений Горация – труд, начатый еще на студенческой скамье. А в 1886 году Фету за переводы античных классиков присвоено звание члена-корреспондента Академии наук.

Умер Фет в Москве 21 ноября (3 декабря) 1892.

Художественное своеобразие поэзии Фета.

Лирика Фета, романтическая по своим истокам («к упоению Байроном и Лермонтовым присоединилось страшное увлечение стихами Гейне», – писал Фет) «как бы связующим звеном между поэзией Жуковского и Блока», при этом отмечая близость позднего Фета к тютчевской традиции.

Фет выступил со своим творчеством на пространство русской литературы несколько несвоевременно: в 50-60-е годы, когда он становится как поэт, в поэзии почти безраздельно господствовал Некрасов и его последователи – апологеты гражданской поэзии, призванной воспевать гражданские идеалы. Стихи должны были, по их представлению, быть непременно злободневными, выполняющими важную идеологическую и пропагандистскую задачу. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» – решительно провозглашал Некрасов в своем программном стихотворении «Поэт и гражданин». В нем же осуждался Пушкин, считавший, что поэзия ценится прежде всего за свою красоту и не обязана служить никаким житейским целям, выходящим за пределы искусства.

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв… («Поэт и толпа»).

Хотя Фет много общался с Некрасовым и даже дружил со многими писателями круга «Современника» (например, с Тургеневым), ему была близка именно пушкинская оценка поэзии. Он выражался даже более решительно: «Я никогда не мог понять, чтобы искусство интересовалось чем-либо кроме красоты», присутствующей в весьма ограниченном круге жизненных явлений. Истинную, непреходящую красоту Фет находил лишь в природе, в любви и в собственно искусстве (музыке, живописи, скульптуре). Они и стали главными темами его лирики. В своей поэзии Фет стремился, в противоположность поэтам-демократам, как можно дальше уйти от действительности, погрузиться в созерцание вечной красоты, не причастной суете, треволнениям и горечи повседневности. Все это обусловило приятие Фетом в 40-е годы – романтической философии искусства, а в 60-е годы – теории «чистого искусства».

Современники часто упрекали Фета за непонятность поэзии, неопределенность содержания, за невнимание к запросам жизни (в понимании таких критиков, как Добролюбов и Чернышевский), за тяготение к темам "чистого искусства". И тем не менее даже поэты демократического лагеря, подчеркивая свои расхождения с Фетом в идеологической сфере, всегда признавали его поэтический гений: "Человек, понимающий поэзию. ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения", - писал Некрасов Фету в 1856 г.

По мировоззрению Фет всю жизнь оставался приверженцем античной философии, откуда он и почерпнул поклонение природе и красоте, а из западных мыслителей ближе всех ему оставался Шопенгауэр – своеобразный философ-романтик, с его настроением «мировой скорби» и неизменным трагизмом восприятия действительности. Всю свою жизнь Фет переводил на русский язык главный труд Шопенгауэра – «Мир как воля и представление». Шопенгауэр представлял людскую жизнь как хаотическое и бессмысленное столкновение индивидуальных эгоистических воль, отрешиться от которого возможно, лишь погрузившись в мир чистого созерцания. Осознание общей трагичности жизни не повергает, однако, поэта в вялость и уныние. На долю Фета выпало много страданий и неудач, но тем не менее в его стихах преобладает мажорный тон. Фёт сам дал объяснение этому. В предисловии к третьему выпуску «Вечерних огней» он писал: «. скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, <. > жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии». В стихах Фет запечатлевает те редкие мгновения, когда он уходит от страданий и ран повседневной борьбы за существование в чистое созерцание красоты («мир как представление», в терминологии Шопенгауэра).

Преобладающее настроение в его стихах – восторг, упоение созерцаемой красотой, природой, любовью, искусством, воспоминаниями. Очень часто появляется у Фета мотив полета прочь от земли, когда окрыленная душа «свергает земли томящий прах» и мысленно уносится прочь, вслед за чарующей музыкой или лунным светом:

В этой ночи, как в желаниях, всё беспредельно,

Крылья растут у каких-то воздушных стремлений,

Взял бы тебя и помчался бы так же бесцельно,

Свет унося, покидая неверные тени.

Можно ли, друг мой, томиться в тяжелой кручине?

Как не забыть, хоть на время, язвительных терний?

Травы степные сверкают росою вечерней,

Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне.

Все, что Фет относит к категории «прекрасного» и «возвышенного», наделяется крыльями, прежде всего песня и любовное чувство. Часто встречаются в лирике Фета такие метафоры, как «крылатая песня», «крылатый слова звук», «крылатый сон», «крылатый час», «окрыленный восторгом», «мой дух окрылился» и т. п.

Дружинин определяет основное свойство таланта Фета как «уменье ловить неуловимое, давать образ и названье тому, что до него было не чем иным, как смутным, мимолетным ощущением души человеческой, ощущением без образа и названия». Салтыков-Щедрин в рецензии на собрание стихотворений Фета 1863 г. отмечает то же свойство поэтического мышления Фета, хоть и с некоторым осуждением (из идеологических причин): «Это мир неопределенных мечтаний и неясных ощущений, мир, в котором нет прямого и страстного чувства, а есть робкий, довольно темный намек на нее, нет живых вполне определившихся образов, а есть порою привлекательные, но почти всегда бледноватые очертания их. <. > желания не имеют определенной цели, да и не желания это совсем, а какие-то тревоги желания. Слабое присутствие сознания составляет отличительный признак этого полудетского миросозерцания». Действительно, стихи рождаются у Фета в «темноте тревожного сознанья». излюблены им такие эпитеты, как «неясный», «зыбкий», «смутный», «томный» или даже неопределенные местоимения, крайне редко встречающиеся в стихах других поэтов (взять хотя бы строчку из только что процитированного нами стихотворения «Крылья растут у каких-то воздушных стремлений…», замечательную по своей волшебной недосказанности). «Не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет» – так прямо декларирует Фет свою установку на иррациональность содержания. Чуть позднее этот принцип станет поэтическим кредо символистов.

«Мечты и сны» — вот, по Фету, основной источник его вдохновений: Он говорит о своих стихах:

Нет, не жди ты песни страстной,

Эти звуки – бред неясный,

Томный звон струны;

Но, полны тоскливой муки,

Навевают эти звуки

Читая стихи Афанасия Афанасьевича Фета, нелегко догадаться, каких драматических переживаний была исполнена его жизнь. Уже обстоятельства его появления на свет (в 1820 г.) — вскоре после того как родовитый орловский дворянин Афанасий Шеншин увез из немецкого города Дармштадта, куда приехал лечиться, молодую жену местного чиновника Фёта в свое имение Новоселки,— обернулись в дальнейшем для поэта крайне драматически. Вот что сообщают открытые источники:

Отец писателя был Иоганн-Петер-Карл-Вильгельм Фет (Фёт), асессор городского суда Дармштадта. Мать — Шарлотта-Елизавета Беккер. Отчим — Шеншин Афанасий Неофитович.

Тайной окутано рождения будущего писателя. 18 мая 1818 года в Дармштадте состоялось сочетание браком 20-летней Шарлотты-Елизаветы Беккер и Иоганна-Петера-Карла-Вильгельма Фёта. В 1820 году в Дармштадт на воды приехал 45-летний русский помещик, потомственный дворянин Афанасий Неофитович Шеншин, и остановился в доме Фетов. Между ним и Шарлоттой-Елизаветой вспыхнул роман, несмотря на то, что молодая женщина ждала второго ребенка. 18 сентября 1820 года Афанасий Неофитович Шеншин и Шарлотта-Елизавета Беккер тайно выехали в Россию.

23 ноября (5 декабря) 1820 год в селе Новосёлки Мценского уезда Орловской губернии у Шарлотты-Елизаветы Беккер родился сын, 30 ноября крещённый по православному обряду и нареченный Афанасием. В метрической книге он был записан как сын Афанасия Неофитовича Шеншина. Однако повенчались супруги лишь в 1822 году, после того как Шарлотта-Елизавета приняла православие и стала зваться Елизаветой Петровной Фёт.

Иоганн Фет в 1824 году женился на воспитательнице своей дочери Каролины. 7 ноября 1823 года Шарлотта-Елизавета написала письмо в Дармштадт своему брату Эрнсту Беккеру, в котором жаловалась на бывшего мужа Иоганна-Петера-Карла-Вильгельма Фета, пугавшего её и предлагавшего усыновить сына Афанасия, если будут оплачены его долги. 25 августа 1825 года Шарлотта-Елизавета Беккер писала письмо брату Эрнсту о том, как хорошо заботится Шеншин о её сыне Афанасии: «никто не заметит, что это не кровный его ребёнок».

В марте 1826 года она вновь написала брату, что умерший месяц назад её первый муж не оставил ей и ребёнку денег: «чтобы отомстить мне и Шеншину, он забыл собственное дитя, лишил его наследства и наложил на него пятно… Попытайся, если это возможно, упросить нашего милого отца, чтобы он помог вернуть этому ребёнку его права и честь; должен же он получить фамилию…» Затем, в следующем письме: «… Очень мне удивительно, что Фёт в завещании забыл и не признал своего сына. Человек может ошибаться, но отрицать законы природы — очень уж большая ошибка. Видно, перед смертью он был совсем больной…».

Но лучше предоставим дотошным биографам высчитывать, чьим же сыном в действительности был новорожденный. Во всяком случае, запутанные обстоятельства «увоза» его будущей матери, «оформления» ее нового брака лишь после запоздалого развода и перехода в православие привели к тому, что в четырнадцатилетнем возрасте мальчику пришлось пережить страшное потрясение: ему объявили, что отныне он не Шеншин, а Фёт (впоследствии он слегка видоизменил эту ненавистную ему фамилию), и не русский дворянин, а иностранец, «гессендармштадтский подданный».

Целью его жизни стало получение дворянского звания, поэтому он пошел служить в кирасирский полк, несмотря на то, что закончил словесное отделение философского факультета Московского университета. По тогдашним законам вместе с офицерским чином давалось и дворянское звание, а младший офицерский чин можно было получить уже через полгода службы. Однако именно в это время Николай I издал указ, по которому дворянство полагалось лишь старшим офицерам, и это означало, что Афанасию придется служить 15-20 лет.

Лишь в 1873 году Афанасий Фет официально вернул себе фамилию Шеншин, но литературные произведения и переводы продолжал подписывать фамилией Фет.

В 1835—1837 годах Афанасий учился в немецком частном пансионе Крюммера в Верро (ныне Выру, Эстония). В это время он начал писать стихи, проявлять интерес к классической филологии. В 1838 году поступил в Московский университет, сначала на юридический факультет, затем — на историко-филологическое (словесное) отделение философского факультета. Учился он 6 лет – до 1844 года.

В пылу этого карабканья «в гору» он упустил, вероятно, подлинное счастье, когда подавил в себе самое большое в его жизни чувство — к дочери бедного помещика Марии Лазич, и ее скорая смерть после их разрыва (подозревали, что то было самоубийство) осталась его вечной мукой.

В начале нового царствования, в конце 50-х — начале 60-х годов, страна была полна надежд («оттепелью» назвал это время поэт и острослов Тютчев). У Фета же они рушились одна за другой. Отчаявшись добиться нужного чина, он вышел ставку, женился на богатой невесте М. П. Боткиной (злые языки утверждали, что без особой любви), вскоре с головой ушел в хозяйственные хлопоты, купив в тех же местах, где были родовые имения Шеншиных, хутор Степановку, и стал Весьма энергично и жестко управляться и с делами, и с окрестным крестьянством. Тургенев дивился тому, с каким вкусом он произносил самое слово «целковый».

Он и в печати в ту пору стал выступать не столько со стихами, сколько с публицистическими статьями, отстаивающими интересы землевладельцев-помещиков.

Остро полемизировавший с этими статьями Салтыков-Щедрин вряд ли был справедлив, когда слышал даже в новых стихах Фета «вопль души по утраченном крепостном рае»; однако, думается, Афанасий Афанасьевич был действительно раздосадован тем, что сословие, куда он всеми силами пробивался, начинало заметно утрачивать свое прежнее первенствующее положение.

Ждала Фета и еще одна неудача. В начале 40-х годов его стихи были тепло встречены не только друзьями и однокашниками по университету, например поэтом и критиком Аполлоном Григорьевым, но даже Гоголем, отметившим, что у молодого автора есть «несомненное дарование», и самим «неистовым Виссарионом»: Белинский счел, что «г. Ф. много обещает» и «из живущих в Москве поэтов всех даровитее». Сочувственно были приняты и новый сборник Фета, вышедший в 1850 году, и — в особенности — его фактическое переиздание 1856 года (хотя после благожелательной, но, увы, далеко не всегда чуткой к авторской манере редактуры Тургенева книга, по позднейшему горестному замечанию Фета, стала «настолько же очищенной, насколько и изувеченной»).

Однако и тут наступившее время оказалось не в ладу с устремлениями поэта. Еще Белинский при всех похвалах по его адресу несколько недоумевал в частном письме по поводу суженности фетовской тематики: «. как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздоры?» В пору же бурного общественного подъема и жарких дебатов вокруг освобождения крестьян это свойство поэзии Фета стало для нее крайне невыигрышным, тем более что сам он рьяно демонстрировал отстраненность своего творчества от проблем, волновавших тогда значительный слой читателей, заявляя, например (в статье «О стихотворениях Ф. Тютчева»): «. вопросы: о правах гражданства поэзии между прочими человеческими деятельностями, о ее нравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами, от которых давно и навсегда отделался. в том-то и дело, что художнику дорога только одна сторона предметов: их красота. »

Все это тем более способствовало уходу поэта в хозяйственные заботы, а впоследствии и в деятельность, связанную с избранием Фета мировым судьей, каковым он и оставался целых семнадцать лет. В эту пору, как и во время военной службы, он стихов почти не пишет, «гонит музу взашей», как с огорчением констатируют его друзья.

В тот же период Фет, что называется, всеми правдами и неправдами добился, наконец, права носить фамилию Шеншин. Теперь он еще более вызывающе заявляет о своей принадлежности не просто к дворянству, но к его самой закоренелой, консервативной части, убежденной в собственной значительности и особости. «Я сам — Фамусов, и горжусь этим»,— сказано в одном из его писем.

Не случайно он увлекается философией Шопенгауэра. Умонастроению поэта оказывается близок не только глубокий пессимизм, но и воинствующий консерватизм этого учения, убежденность в том, что «все революционные порывы, все стремления избавиться от традиционных установлений воплощают не что иное, как разнуздание звериной природы человека». Фет находит нечто родственное и в судьбе сочинений философа, начавших получать признание лишь на самом закате его жизни. И уж совсем по нраву ему та позиция Шопенгауэра, которую один из писавших о нем определил так: «Современность отвернулась от него, и он повернулся спиной к современности».

Поэт в ту пору отводит душу в беседах и переписке со своим давним знакомым — Львом Толстым, чья Ясная Поляна находилась сравнительно неподалеку от Степановки. Оба они, хотя и по разным причинам, сторонятся московской, а особенно петербургской суеты. Лев Николаевич ценит острый, самостоятельный ум Фета и «лирическую дерзость» его стихов, явно беря сторону поэта в его конфликте с тогдашней критикой. «Они,— пишет Толстой, получив новые стихи Фета,— очень компактны, и сиянье от них очень далекое». Наступивший в творчестве поэта перерыв кажется Толстому лишь временным, и он всячески подбадривает «молчальника». «Я от вас жду как от двадцатилетнего поэта, и не верю, что вы кончили,— пишет он летом 1867 года.— Я свежее и сильнее вас не знаю человека. Поток ваш все течет. Колесо, на которое он падал, сломалось, расстроилось, принято прочь, но поток всё течет, и, ежели он ушел в землю, он где-нибудь опять выйдет и завертит другие колеса».

И действительно, когда Фет окончательно обустроил и наладил свое хозяйство, «поток» обнаружил себя сначала в переводе сочинений Шопенгауэра, а после сложения с себя поэтом в 1877 году судейских обязанностей вновь завертел уже и «колесо» поэзии. После нескольких лет весьма плодотворной работы с 1883 года начинает отдельными выпусками выходить последняя книга Фета — «Вечерние огни».

За исключением узкого круга друзей и ценителей фетовской поэзии, «Вечерние огни» не привлекли внимания публики. И так продолжалось до той поры, когда на сцену выступили символисты, чрезвычайно высоко ставившие Фета. Характерен отзыв Блока, что его стихи послужили ему в молодости «путеводной звездой».

Что же касается Толстого, то у него еще при жизни поэта произошла заметная переоценка его стихов в связи с духовным переворотом, происшедшим с самим Львом Николаевичем. Если, по его собственному свидетельству, в 20—35 лет они производили на него «большое впечатление», то с конца 80-х годов тон отзывов меняется — от кратких, но неодобрительных упоминаний о том, что «Фету противны стихи со смыслом» (в дневнике 1889 г.), до включения его творчества в число явлений, сделавшихся Толстому чуждыми. «Вчера переглядывал романы, повести и стихи Фета,— запишет он позже в дневник.— Вспомнил нашу в Ясной Поляне неумолкаемую в четыре фортепьяно музыку, и так ясно стало, что всё это: и романы, и стихи, и музыка — не искусство, как нечто важное и нужное людям вообще, а баловство грабителей, паразитов, не имеющих общего с жизнью: романы, повести о том, как пакостно влюбляются, стихи о том же или о том, как томятся от скуки. А жизнь, вся жизнь кипит своими вопросами о пище, размещении, труде, о вере, об отношении людей. » Конечно, Фет здесь, так сказать, под руку подвернулся, и куда больше здесь личного авторского раскаяния, отрицания целой полосы собственной жизни, нежели критики самого поэта.

И все же — перемена разительная, находящая подтверждение и в других высказываниях Толстого. Так, признавая «Шепот, робкое дыханье. » «мастерским стихотворением», он тем не менее характеризует его как «вещь для небольшого кружка лакомок в искусстве» и, в другом случае, утверждает, что «ни одного идейного, серьезного по содержанию» стихотворения Фет не создал.

Былые друзья расходятся все дальше. В отличие от Фета Толстой давно разочаровался в философии Шопенгауэра. Фет недоволен «Крейцеровой сонатой», Лев Николаевич — его стихами. «Только и есть на свете, что на этой головке влево бегущий пробор»,— сердито (и не совсем точно) цитирует он стихотворение 1883 года в дневнике много позже и комментирует: «И это с уверенностью и одобрением всех окружающих пишет семидесятилетний старик (Фету было тогда «всего» 63 года.— А. Т.) на краю смерти».

Но уже давно улеглись страсти, стих звон критических рапир, скрещивавшихся в спорах о Фете, и даже стало очевидным, что противники порой высказывали сходные мнения, пусть и совсем по-разному «окрашенные».

Та «непонятная лирическая дерзость», которой дивился Толстой в своем знакомом, «добродушном толстом офицере» (в одном из писем 1857 года), проявилась уже в самых ранних стихах Фета, где он, рядом с традиционными антологическими сюжетами и деталями, смело вводил такие подробности родной природы и отечественного быта, которые дотоле представлялись прозаическими, низменными, даже «неуклюжими»:

К окну подползающий пар,

Будто шаткая тень за крылом.

Вдалеке замирает твой голос, горя,

Словно за морем ночью заря.

Всё здесь чудно — и чудно: звенящая даль и горящий голос, печаль — месяц за рощей, сам слушатель, плывущий шаткой тенью за «крылом» песни, вдохновения певицы. «Для человека ограниченного и в особенности немузыкального, пожалуй, это и бессмыслица»,— писал Чайковский, высоко ценивший и это, и многие другие стихотворения Фета и написавший к ним музыку.

Специфической задаче — передать сложные, трудно уловимые оттенки чувств и настроений — служила повышенная музыкальная организация фетовских стихов. «Нет музыкального настроения — нет художественного произведения»,— считал поэт, а Чайковский даже уподоблял его Бетховену по способности — композитор выразился сильнее! — «власти затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова», а в другом случае констатировал, что Фет «смело делает шаг в нашу область» — музыки.

Для фетовских стихов характерны, по выражению исследователя Б. Эйхенбаума, «обильные лирические повторения» (например, в уже процитированных выше стихотворениях: «. лес проснулся, весь проснулся, веткой каждой, каждой птицей. » или: «. прежние звуки. Старые песни, знакомые звуки. Старая песня. ):

Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,

Тобой так сладостно и больно возмущенных

В те дни, как постигал я первую любовь

По бунту чувств неугомонных,

По сжатию руки, по отблеску очей.

Сопровождаемых то вздохами, то смехом,

По ропоту простых, незначащих речей,

Лишь нам звучавших страсти эхом.

(«Когда мои мечты за гранью прошлых дней. »)

Даже среди великолепия фетовской лирики особенно выделяются стихи, продиктованные памятью о его истинной первой и последней любви — Марии Лазич, с которой, по его собственным словам, связано его рождение как поэта:

Как лилея глядится в нагорный ручей,

Ты стояла над первою песней моей.

Стихи, где это сказано, носят примечательное название «Alter Ego» («Второе я») и говорят о неумирающем чувстве и нестихающей горечи потери:

Та трава, что вдали на могиле твоей,

Здесь на сердце, чем старше оно, тем свежей.

И по-прежнему для автора «в звездном хоре знакомые очи горят в степи над забытой могилой», став бессмертной частицей мира и придавая человеческую теплоту пугающей ночной бездне:

Трава поблекла, пустыня угрюма,

И сон сиротлив одинокой гробницы,

И только в небе, как вечная дума,

Сверкают звезд золотые ресницы.

(«В тиши и мраке таинственной ночи. »)

В подобных стихах «лирическая дерзость» поэта достигала такого накала, что однажды заставила его собрата — Полонского предположить, что внутри у Фета «сидит другой, никому не ведомый» человек. «Ты состарился, а он молод! Ты всё отрицаешь, а он верит!» — писал он Афанасию Афанасьевичу. Да тот и сам однажды высказал подобную мысль, признаваясь Толстому: «Я понимаю тщету мира умом, но не животом, не интуицией».

Эта «интуиция» диктовала ему стихи, бесконечно далекие от шопенгауэровского убеждения, что этот мир — «наихудший из возможных»:

Покуда на груди земной

Хотя с трудом дышать я буду,

Весь трепет жизни молодой

Мне будет внятен отовсюду.

И уже что-то близкое высокой, даже дерзновенной философской традиции отечественной поэзии, восславлявшей мир и человека в державинской ли оде «Бог» или в пушкинской лирике, слышится в лучших фетовских произведениях. О смерти, с которой он чувствует себя на равных, «покуда сердце бьется»: «Ты тень у ног моих, безличный призрак ты». О том, что горит в человеческой груди «сильней и ярче всей Вселенной»:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня.

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

И даже незатейливая вроде картинка: стареющий человек следит на балу из «уголка» за «круженьем пары молодой», вспоминая собственную молодость,— внезапно «взмывает» ввысь, завершаясь благородной, подкупающе-трогательной нотой:

Чего хочу? Иль, может статься,

Бывалой жизнию дыша,

В чужой восторг переселяться

Заране учится душа?

Тут перед нами словно бы свежий, зеленеющий побег пушкинской мысли-картины: младая жизнь, играющая «у гробового входа».

«То, что вечно,— человечно»,— сказано в одном фетовском стихотворении. Пожалуй, не менее верно и обратное: то, что человечно,— вечно.

В свое время, в восьмидесятые годы, популярный тогда поэт С. Я. Надсон, благодушно пытаясь примирить публику с Фетом, писал: «. пусть его поэзия из трех элементов — истины, добра и красоты — служит только одной красоте, спасибо и за это. » Но, как видим, творчеству человека, действительно, упрямо и запальчиво объявлявшего себя исключительно певцом красоты, были отнюдь не чужды и все другие «элементы».

Когда Фет в стихах «На пятидесятилетие Музы» писал: «Полвека ждал друзей я этих песен», этих друзей была еще горстка, но с той поры их «полку» постепенно прибывало и прибывало. И ныне, озирая множество своих читателей, он мог бы сказать словами другого своего стихотворения:

Ведь лучший памятник поэту – его книги, давно ставшие для многих настольными.

Во всех городских библиотеках Пензы есть сборники стихов А. А. Фета, литература о его жизни и творчестве. Узнайте больше об одном из самых известных русских лириков, чья смелая образность стихов по сей день позволяет читателям самозабвенно погружаться в стихию «дерзкой русской поэзии».

Читайте только хорошие книги. Всегда ваш, Гордей Меткий.

1.Фет. А. А. Стихотворения / сост. вступит. Ст. и примеч. А. М. Туркова. – М. ОЛМА-ПРЕСС, 1999

2.Фет А. А. соловьиное эхо: Повесть Н. П. Суховой о жизни и творчестве А. А. Фета и избранные стихотворения поэта/сост. И примеч. Н. П. Суховой. – М. Дет. лит. 1996

УСТАЛО ВСЁ КРУГОМ: УСТАЛ И ЦВЕТ НЕБЕС…
1889

Устало всё кругом: устал и цвет небес,
И ветер, и река, и месяц, что родился,
И ночь, и в зелени потусклой спящий лес,
И желтый тот листок, что наконец свалился.

Лепечет лишь фонтан средь дальней темноты,
О жизни говоря незримой, но знакомой…
О ночь осенняя, как всемогуща ты
Отказом от борьбы и смертною истомой!

24 августа 1889

у стихотворения УСТАЛО ВСЁ КРУГОМ: УСТАЛ И ЦВЕТ НЕБЕС… аудио записей пока нет.

Устало всё кругом, устал и цвет небес (Фет)

Устало все кругом, устал и цвет небес,
И ветер, и река, и месяц, что родился,
И ночь, и в зелени потусклой спящий лес,
4 И желтый тот листок, что наконец свалился.

Лепечет лишь фонтан средь дальней темноты,
О жизни говоря незримой, но знакомой.
О, ночь осенняя, как всемогуща ты
8 Отказом от борьбы и смертною истомой! [4]

24 августа 1889

↑ Впервые - РО, 1890, № 2, стр. 623.
↑ А. А. Фет. Вечерние огни. Серия «Литературные памятники» Издание подготовили: Д. Д. Благой, М. А. Соколова. М. «Наука», 1981
↑ Авторизованный текст — в письме к К. Р. от 28 августа 1889 г. (ПД), в котором Фет писал: «В настоящее время наступили неприятные холода, у нас совершенно преждевременные; но дня два тому назад была изумительная осенняя ночь, вызвавшая у меня следующие строки…» (ПД). Авторизованный текст стихотворения имеется также и в письме к Полонскому от 26 августа (ПД), в котором поэт сообщал, что написал его «третьего дня». 31 августа Полонский ответил Фету: «…Отменою борьбы — это не ясно: ночь, как и все на свете, как и я, грешный, никакой борьбы отменить не может, — я бы сказал проще: „своею тишиной и смертною истомой“ <под строкой Полонский делает сноску: "даже, по-моему, лучше: отсутствием борьбы ">. Тут нужна тишина, — нужна для того, чтобы ты слышал, как лепечет фонтан » (ПД). В ответном письме от 4 сентября 1889 г. Фет подробно объясняет смысл двух последних строк: «…В предыдущем стихе указывается не на сладость или приятность осенней ночи, а на её всемогущество. Чем же высказывается это всемогущество? Всемогущество может высказываться только активно, а не пассивно <. > Чем же у меня ночь доказывает свое всемогущество? Она и сама заражена и меня квасит смертною истомой. Это не шуточное дело. Чем неё ещё она проявляет свое действие? Тишина её может быть прелестным её качеством, но не воздействием на меня. Живой, я с утра до вечера сижу в борьбе пожирания одного другим, и вдруг, открывая балкон, я поражен, что ночь не принимает, не допускает к себе этой борьбы, и чувствую, что если и я попаду в неё, то она и во мне убьет это чувство борьбы. Ты совершенно справедливо заметил, что отменять или подтверждать может только существо сознательное, а не ночь или что-либо тому подобное, но оттенок нужной мне мысли сохранит другое слово: отказом от борьбы. Слабый столик может заставить меня целый час простоять с подносом с фруктами или с бумагами к докладу, отказываясь удержать эти предметы на своих хилых ножках. Между тем, никакая философия не воспретит мне сказать: этот стол, стул отказался мне служить. И потому, с твоего разрешения, ставлю: „Отказом от борьбы“» (ПД). 1 октября Полонский писал: «По-моему, и ты попал прямо в точку, заменивши слово отменою — отказом от борьбы » (ПД). Печатается с исправлением даты 1890 г. указанной в ВО, на 1889 г. В журнале датируется «24 августа 1889», что подтверждается письмами Фета к Полонскому и К. Р.
↑ Вариант строки 8: Отменою борьбы и смертною истомой. [Письма (ПД)].

Это произведение перешло в общественное достояние .
Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет.