Анализ стихотворения Фета Еще одно забывчивое слово

Анализ стихотворения Фета «Еще одно забывчивое слово»

«Еще одно забывчивое слово» — стихотворение, написанное в 1884 году и вошедшее во второй выпуск сборника «Вечерние огни» (1885). Если смотреть на расположение произведения в книге, то становится понятно – оно соотнесено одновременно с интимной и философской лирикой. В рассматриваемом тексте перед читателями предстает герой преклонных лет. Любовь для него осталась в прошлом. Воспоминания о ней носят не столько отрадный характер, сколько оттеняют тоску старческой жизни, помогают хоть ненадолго избавиться от страха неумолимо приближающейся смерти.

Метафора «угас весенний день» напоминает о закате, традиционно ассоциирующемся с завершением земного человеческого существования. В первом четверостишии употребляются глагольные формы настоящего времени. Таким образом лирический герой стремится представить воспоминания о любимой когда-то женщине в виде реальности, имеющей место быть здесь и сейчас. Попытка преодолеть ход времени оборачивается неудачей. Вторая строфа, в которой речь идет о старости и смерти, переводит все, что сказано в первом четверостишии, в область воспоминаний.

Анализируемый текст, как и многие другие стихотворения Фета, отличается наличием в нем черт, характерных для фрагмента. Произведение открыто, что подтверждается употреблением в первой строке словосочетаний «еще одно» и «еще один». Они указывают на предварявшие их слова и полувздохи. Получается, будто читатель видит только часть истории. Ее начало и финал оказываются скрыты. Поэт словно предлагает каждому человеку самостоятельно додумать события, предшествовавшие рассказанному сюжету и следующие после него.

Интересно раскрываются в стихотворении «Еще одно забывчивое слово» образы сердца и души. Душу Афанасий Афанасиевич воспринимает в качестве части физиологической оболочки человека, которая способна испытывать боль. Как правило, таковым в поэзии предстает сердце. Чувство тоски в рассматриваемом произведении связано с сердцем: «… и тосковать я сердцем стану вновь». При этом во второй строфе упоминается дрожащая душа.

Выходит, читатель наблюдает смещение ролей привычных лирических образов. Связан такой подход с тем, что сердце и душа в поэзии Фета – неотъемлемые атрибуты человеческих переживаний. Более того – они выступают в роли единственных помощников, позволяющих герою коммуницировать с внешним миром.

Душа дрожит, готова вспыхнуть чище,

Хотя давно угас весенний день

И при луне на жизненном кладби ще

Страшна и ночь, и собственная тень.

Первая публикация - в составе прижизненного сборника поэзии Фета Вечерние огни. Выпуск второй неизданных стихотворений А. Фета. М. 1885. Автограф, содержащий варианты ранней редакции, - в так называемой тетради II, хранящейся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук.

Первоначальный вариант третьей строки: «И тосковать я стану сердцем снова; первый вариант пятой строки – «[Душа опять][i] готова вспыхнуть чище»; второй вариант этой строки – «[И вновь душа] готова вспыхнуть чище» (окончательный вариант пятого стиха – такой же, как в печатном тексте). Первоначальный вариант восьмой строки: «[Пугает ночь и собственная тень]» (окончательный вариант – такой же, как в печатном тексте). (См. варианты в изд. Фет А.А. Вечерние огни / Изд. подг. Д.Д. Благой, М.А. Соколова. 2-е изд. М. 1979 (серия «Литературные памятники»). С. 470.)

Место в структуре прижизненных сборников

В составе второго выпуска «Вечерних огней» стихотворение соотнесено одновременно и с философской, и с любовной лирикой. В философской лирике противоречиво сочетаются разные мотивы: превосходства и возвышения избранной, дерзкой личности над миром труда и печали («Добро и зло»), тщеты лирического «я» – «сосуда скудельного» приобщиться к высшему миру («Ласточки»), освобождения от заботы и волнений («С гнезд замахали крикливые цапли…», «О, этот сельский день и блеск его красивый…»), эфемерности красоты («Бабочка»). Присутствует и стоическое приятие горестей, соединенное с надеждой на обновление души («Учись у них – у дуба, у березы»). Смерть и отвергается как ничтожная в сравнении с мыслящим «я»: «Покуда я дышу, мысль моя – не боле, / Игрушка шаткая тоскующей мечты» («Смерти»), но и принимается в ее неизбежности: «О, если б небо судило без тяжких томлений / Так же и мне, оглянувшись на жизнь, умереть» («Солнце садится, и ветер утихнул летучий…»).

Метафора «угас весенний день» созвучна полуметафорической картине заката, ассоциирующегося со смертью, в стихотворении «Солнце садится, и ветер утихнул летучий…» и с «этой зарей, этой весной» как знаками любви и возрождения из стихотворения «Сад весь в цвету…». Мотив преклонения перед женской красотой роднит «Еще одно забывчивое слово…» со стихотворением «Не вижу ни красы души твоей нетленной…», завершающимся признанием: «И все, чем я дышал, - блаженною мечтою / Лечу к твоим ногам младенческим принесть».

Мотив воспоминания о возлюбленной и о любви, в стихотворении «Еще одно забывчивое слово…» скорее не отрадный, но оттеняющий тоску старческого существования и страх смерти, представлен в трагическом, но отчасти и примиряющем тоне в других текстах книги («Страницы милые опять персты раскрыли…»).

Горький разрыв между порой любви и холодной старостью, представленный в стихотворении «Еще одно забывчивое слово…», преодолевается в следующем за ним стихотворении «Теперь», обращенном не в прошлое, а в будущее, адресованном не былой возлюбленной, а девушке, только начинающей жить:

Мой прах уснет, забытый и холодный,

А для тебя настанет жизни май;

О, хоть на миг душою благородной

Тогда стихам, звучавшим мне, внимай.

И вдумчивым и чутким сердцем девы

Безумных снов волненья ты поймешь,

И от чего в дрожащие напевы

Я уходил – и ты со мной уйдешь.

Приветами, встающими из гроба,

Сердечных тайн бессмертье ты проверь.

Вневременной повеем жизнью оба,

И ты и я мы встретимся: теперь.

Однако в расположенном сразу после «Теперь» стихотворении «Кровию сердца пишу я к тебе эти строки…» разлука и разрыв с прошлым и утрата любви даны как неизбывные, абсолютные: «Видно, к давно прожитому нельзя воротиться».

Иначе перекликается «Еще одно забывчивое слово…» со стихотворением «Ныне первый мы слышали гром…»: в обоих случаях воспоминание о женщине и любви представлено словно бы реальность настоящего, что выражено в употреблении грамматической формы настоящего времени. Так Фет стремится преодолеть неумолимый ход времени, но в стихотворении «Еще одно забывчивое слово…» этого не происходит: вторая строфа, говорящая о старости и близкой смерти, переводит всё, сказанное в первой, в зыбкое пространство воспоминания. А в «Ныне первый мы слышали гром…» чудо совершается: внезапная и короткая ссора героя и его возлюбленной изображена именно как событие настоящего, хотя и остальные стихи сборника, и преклонный возраст поэта к моменту публикации текста (1883), и его жизненные обстоятельства (Фет был уже очень давно женат, а в брак вступил по расчету) понуждают прочесть этот текст все-таки как воспоминание о былом, о молодости, но искусно завуалированное.

Наконец, если в стихотворении «Еще одно забывчивое слово…» любовь не спасает ни от бега времени, ни от страха небытия, то в «Я видел твой млечный, младенческий локон…» выражена вера, «что счастью не будет конца», а в стихотворении «Только в мире и есть, что тенистый…» любовь, «милой головки убор», «влево бегущий пробор» дерзко объявлены единственными и безусловными ценностями бытия. Это же упоение любовью и красотой представлено во всей своей власти в стихотворении «Свет весь в цвету…»: «Счастья ли полн, / Плачу ли я, / Ты благодатная тайна моя».

Стихотворения в составе выпуска «Вечерних огней» намеренно группируются так, чтобы была зримыми, явственными взаимоисключающие, противоречащие друг другу поэтические ответы и трактовки одних и тех же мотивов, содержащиеся в соседствующих стихотворениях. Именно в форме этих живых противоречий, по Фету, только и может быть передана многогранность бытия.

Подобным же образом построено и намеченное Фетом незадолго до смерти «большое» собрание стихотворений.

В плане неосуществленного нового издания, составленном Фетом в 1892 г. «Еще одно забывчивое слово…» включено в раздел «Элегии и думы» (см. состав раздела в изд. Фет А.А. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст. подг. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба. Л. 1959 («Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание»). С. 81-124), чем подчеркнут его философский характер. Впрочем, в составе раздела любовная тематика доминирует или присутствует в тридцать одном стихотворении из семидесяти четырех.

Воспоминание, скрыто присутствующее в стихотворении «Еще одно забывчивое слово…», составляет ключевой мотив некоторых других текстов раздела, например это воспоминание – воображение в стихотворении «Целый заставила день меня промечтать ты сегодня…» (1857).

С воспоминанием сроднен мотив вины, автобиографическим подтекстом которого является вина перед давней возлюбленной - Марией Лазич («Не спится. Дай зажгу свечу. К чему читать?», 1854). Мотив вины соседствует с отвержением воспоминания о любви («Старые письма», 1859 (?)).

Вина порой сочетается с жаждой смерти как перехода в небытие, в ничто: «Скорей, скорей в твое небытие!» («Ты отстрадала, я еще страдаю…», 1878). И здесь же, как и в стихотворении «Еще одно забывчивое слово…», рассвет, свет-огонь и весна - метафоры любви:

А был рассвет! Я помню, вспоминаю

Язык любви, цветов, ночных лучей, -

Как не цвести всевидящему маю

При отблеске родном таких очей!

(«Ты отстрадала, я еще страдаю…», 1878)

В другом стихотворении раздела, «Когда читала ты мучительные строки…» (1887), вечерняя заря представлена как символ любви героя. Этот образ контрастирует с метафорой горения вопреки угасшему вечернему дню в «Еще одно забывчивое слово…».

Иногда выражены ненужность воспоминаний о любви, отказ от мысли возвратить прошлое, приятие будущей старости («О нет, не стану звать утраченную радость…», 1857).

Старость – синоним разлуки и как бы расплата за вину:

Где ты? Ужель, ошеломленный,

Кругом не видя ничего,

Застывший, вьюгой убеленный,

Стучусь у сердца твоего.

(«Прости! во мгле воспоминанья…», 1888)

Потерянное счастье и разлука могут трактоваться как абсолютные:

И, разлучась навеки, мы поймем,

Что счастья взрыв мы промолчали оба

И что вздыхать обоим нам по нем,

Хоть будем врознь стоять у двери гроба.

(«Светил нам день, будя огонь в крови…», 1887)

И само прошлое и воспоминания о нем - мир, обитель страданий:

Как гордость дум, как храм молитвы,

Страданья в прошлом восстают.

(«Всё, что волшебно так манило…», 1892)

Но, с другой стороны, воспоминание о возлюбленной - это счастье бытия и высокий и радостный долг, как причастность к бессмертию:

Я пронесу твой свет чрез жизнь земную;

Он мой – и с ним двойное бытиё

Вручила ты, и я – я торжествую

Хотя на миг бессмертие твое.

(«Томительно-призывно и напрасно…», 1871)

Возможным оказывается воскрешение умершей возлюбленной силой воображения:

И снится мне, что ты встала из гроба,

Такой же, какой ты с земли отлетела,

И снится, снится: мы молоды оба,

И ты взглянула, как прежде глядела.

(«В тиши и мраке таинственной ночи…», 1864 (?))

Но воскрешение любви в старости оказывается кратким и трагическим:

Прощай, соловушко! – И я

Готов на миг воскреснуть тоже,

И песнь последняя твоя

Всех вешних песен мне дороже.

(«Дул север. Плакала трава…», 1880 (?))

Ценность воспоминания утверждается вопреки тому, что «О, как ничтожно всё!» в стихотворении «Страницы милые опять персты раскрыли…» (1884).

Впрочем, воспоминания о былом и о возлюбленной могут быть и спонтанными, совершенно непроизвольными, чисто ассоциативными, как в стихотворении «На кресле отвалясь, гляжу на потолок…» (1890). (См. анализ этого стихотворения: Бухштаб Б.Я. А.А. Фет: Очерк жизни и творчества. Л. 1974. С. 118-119.)

Разнообразна и трактовка счастья и горя. Воспоминания о счастье отрадны, они сочетаются с отказом от мыслей о печальном грядущем: «Надолго ли еще не разлучаться, / Надолго ли дышать отрадою? Как знать! / Пора за будущность заране не пугаться, / Пора о счастии учиться вспоминать» («Опавший лист дрожит от нашего движенья…», 1891).

Но одновременно вся жизнь оценивается как бессмыслица и потому отвергается («Ничтожество», 1880), отринуты даже вечная жизнь, воскрешение («Никогда», 1879). Истолкование стихотворения «Ничтожество» как религиозного (как опыт «метафизической поэзии»), пусть это и «одно из самых пессимистических стихотворений Фета» (Шеншина В.А. А.А. Фет-Шеншин: Поэтическое миросозерцание. М. 1998. С. 71-73), не основывается на реальных доказательствах, на данных текста.

С одной стороны, прошлое и любовь поданы в причастности вечности. Невозможно разлучить былых возлюбленных:

У любви есть слова, те слова не умрут.

Нас с тобой ожидает особенный суд;

Он сумеет нас сразу в толпе различить,

И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!

(«Alter ego», 1878)

Однако одновременно заявлено: невозможно возвращение в прошлое: «Видно, к давно прожитому нельзя воротиться» («Кровию сердца пишу я тебе эти строки…», 1884).

Отчетливо звучит приятие жизни, ее силы жизни и на пороге могилы:

Покуда на груди земной

Хотя с трудом дышать я буду,

Весь трепет жизни молодой

Мне будет внятен отовсюду.

(«Еще люблю, еще томлюсь…», 1890)

А вместе с тем герой готов принять смерть как благо («Смерти», конец 1856 или начало 1857). Смерть осмысляется философски как ценность: «Но если жизнь – базар крикливый Бога, / То только смерть – его бессмертный храм» («Смерть», 1878).

С такой позицией соседствует отвержение смерти, чувство своего над ней превосходства:

Еще ты каждый миг моей покорна воле,

Ты тень у ног моих, безличный призрак ты;

Покуда я дышу – ты мысль моя, не боле,

Игрушка шаткая тоскующей мечты.

Представлена и мечта о спокойной смерти, сравниваемой с закатом:

Только закат будет долго чуть зримо гореть;

О, если б небо судило без тяжких томлений

Так же и мне, оглянувшись на жизнь, умереть!

(«Солнце садится, и ветер утихнул летучий…», 1883)

Мотив бессмысленности прожитого («Душа рвалась – кто скажет мне куда?» -стихотворение «Жизнь пронеслась без явного следа», 1884) сочетается с утверждением жизни как счастье («Прости – и всё забудь в безоблачный ты час…», 1886), с оправданием бытия и человеческих страстей и стремлений, точнее, с надеждой на их оправданность:

И верить хочется, что всё, что так прекрасно,

Так тихо властвует в прозрачный этот миг,

По небу и душе проходит не напрасно,

Как оправдание стремлений роковых.

(«О, как волнуюся я мыслию больною…», 1891)

Это стихотворение не так просто по смыслу, как может показаться на первый взгляд. М.Л. Гаспаров, интерпретируя поэтические тексты со сложно выраженными, «непрозрачными» смыслами (некоторые стихотворения О.Э. Мандельштама и Б.Л. Пастернака), использовал такой прием, - восходящий еще к античной традиции толкования словесности, - как пересказ (см. Гаспаров М.Л. Избранные статьи. М. 1995 (Новое литературное обозрение. Научное приложение. Вып. 2). С. 190-191, 281, 297; Гаспаров М.Л. Осип Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года. М. 1996: Гаспаров М.Л. О русской поэзии. СПб. 2000. С. 176-177 и след.). Попробуем прибегнуть к этому приему.

Герой стихотворения слышит (или вспоминает) слова женщины и ее «полувздох». «Забывчивое слово» и «случайный полувздох», очевидно, принадлежат ей, а не ему: и потому, что пробуждающиеся в душе героя чувства вызваны именно этими словом и «полувздохом», и потому, что «забывчивое слово» и «полувздох» наделены таким оттенком значения, как ‘женскость’; забывчивость, милая рассеянность, простительная «безответственность», «случайность» в словах - скорее черта характера женского, а не мужского, «легкое дыхание» («полувздох») также ассоциируется с поведением женщины, - как «робкое дыханье» в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…». Почему слово «забывчивое»? Вероятно, потому что в нем заключено невольное признание героини в ее чувстве герою, - признание неосторожное (она «забылась»). Но отчего «полувздох» «случайный». Может быть, потому же: случайный в значении ‘спонтанный’, ‘неконтролируемый’, - это еще одно признание-«проговорка». Но не исключено и другое толкование: это «полувздох» незначимый, и лишь уже влюбленный герой готов в нем видеть – пусть и понимает эту незначимость! – полупризнание.

Эти слово и «полувздох» рождают в герое тоску, - очевидно, тоску по любви, тоску – жажду любви; рождают и признание в любви или, что более вероятно, готовность покориться воле любимой, быть у ее ног, встать перед ней на колени. Ведь в стихотворении упоминается не об одной ситуации покорения героя, вручения им себя героине: об этом говорят слова «снова» и «опять». А в тексте, кажется, упоминается лишь об одной женщине, а не о разных, уравненных любовью героя: «И буду я опять у этих ног», - именно у этих. Повторяющееся «снова» и «опять» признание в любви к одной и той женщине представляется довольно странным; менее озадачивающим было бы другое прочтение: это повторяющееся вручение ей себя, покорение ей, - после разлуки, может быть, после разрыва. (Строго говоря, из текста вообще не следует, что герой как-то проявляет свои чувства в отношении любимой: быть у ее ног отнюдь не означает в буквальном смысле встать перед ней на колени. Преклонение колен – устойчивая условная поза лирического «я», выражающая почитание женской красоты. Пример – из стихотворения «Во сне» (1890): «Перед тобой с коленопреклоненьем / Стою, пленен волшебною игрой».)

Таков как будто бы смысл первой строфы. Во второй строфе вводится новый мотив - «закатной любви», выраженный посредством метафор горения и уходящего дня: «Душа дрожит, готова вспыхнуть чище, / Хотя давно угас весенний день…». Дрожит при воспоминании о любви (при пробуждении чувства к былой возлюбленной) или при реальной встрече с женщиной? Возможны оба ответа.

Последние две строки переводят смысл текста в безнадежно-трагический план бытия: «И при луне на жизненном кладбище / Страшна и ночь, и собственная тень». Развернутый метафорический пейзаж кладбища жизни, озаренного безотрадным мертвенно холодным светом луны, - знак неизбывного отчаяния: жизнь прожита, человек отчужден от самого себя (боится собственной «тени», - очевидно, себя самого в настоящем, постаревшего, непохожего на того, каким был прежде). Он страшится смерти («ночь» – прозрачная метафора небытия). Подобная семантика образа луны у Фета не единична: «Что звало жить, что силы горячило - / Далеко за горой. / Как призрак дня, ты, бледное светило, восходишь над землей» («Растут, растут причудливые тени…», 1853).

Итак, это «старческое» стихотворение: не по времени написания (хотя к моменту его издания автору было около шестидесяти четырех лет), а по тематике.

Прочтение второй строфы заставляет вернуться к первой и уточнить ее понимание. Этот текст – высказывание от лица старого, стоящего в преддверии смерти человека. И было бы неуместным трактовать «снова» и «опять» в первой строфе как указания на две и более реальные встречи с дорогой герою женщиной: одна будто бы была в прошлом, другая происходит сейчас. Нет, сейчас реально, «физически» осталось только «жизненное кладбище». В первой строфе подразумевалась подлинная встреча в прошлом и ее «отблеск» в настоящем – воспоминание. Изображение воспоминания о событии прошлого как реального, с использованием грамматического настоящего времени, - отличительная черта любовной лирики Фета. Пример – стихотворение «На качелях» (1890).

Конечно, не исключена и иная трактовка: «снова» и «опять» говорят лишь о вновь пробудившемся – сейчас – чувстве, обращенном к другой женщине: «эти ноги» – не ‘те же самые’, а ‘такие же’, означающие такую же, хотя и новую владычицу сердца лирического «я». (Ср. замечания Б.Я. Бухштаба: «В период 1882-1892 годов, на седьмом и восьмом десятке лет, Фет пишет особенно много любовных стихов, и они почти впервые говорят о настоящей, а не о прошедшей любви, обращены к ныне любимой, а не только к образу прежней возлюбленной. Можно говорить о втором любовном цикле Фета, хотя нет достоверных данных о том, к кому он обращен, даже к одной ли женщине, и фиксированы ли в стихах только новые любовные переживания или и старые творчески перемещены из прошедшего в настоящее. Было бы неосторожно на основании стихов делать какие-нибудь выводы и о перипетиях старческого романа». - Бухштаб Б.Я. А.А. Фет // Фет А.А. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст. подг. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба. Л. 1959 («Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание»). С. 65).

М.Л. Гаспаров полагает, что Фет «лучшие свои стихи о молодой любви написал в старости, по воспоминаниям, ретроспективно» (Гаспаров М.Л. Избранные статьи. С. 389.) Любимая поэтом женщина рядом, но заря старческой любви не в силах погасить безжизненный лунный свет подступающего небытия.

Композиция. Мотивная структура

После только что сказанного достаточно ограничиться несколькими замечаниями.

Для стихотворения «Еще одно забывчивое слово…», как и для многих других лирических произведений Фета, характерны черты фрагмента: стихотворение открыто, разомкнуто во внетекстовую реальность, в мир события, предшествовавшего тому, о чем говорится в тексте. Знак такой открытости – словосочетания «еще одно» и «еще один», указывающие на другие, им предшествовавшие «слова» и «полувздохи». Стихотворение «Еще одно забывчивое слово…» состоит из двух частей, соответствующих элементам строфической структуры – двум строфам – четверостишиям с обычной у Фета перекрестной рифмовкой АБАБ: слово (А) – полувздох (Б) – снова (А) – ног (Б); в нечетных строках – женская рифма Первая и вторая строфы соотнесены по принципу контраста. Первая посвящена мотиву любви, трагические обертона, оттенки этого мотива еще незаметны и неразличимы; «тоска» героя не связывается с приближающимся концом жизни. Мотив здесь – всевластие любви. В первых двух строках второй строфы появляется мотив любви приобретает новый акцент: это любовь старческая. Эта грань мотива навеяна, несомненна, тютчевской «Последней любовью»: «Пускай скудеет в жилах кровь, / Но не скудеет в сердце нежность, / О ты, последняя любовь, / Ты и блаженство, и безнадежность». Метафоры горения и уходящего дня также восходят к «Последней любви», где содержится развернутая символико-метафорическая картина заката: «Полнеба охватила тень, / Лишь там, на западе, бродит сиянье».

Но мотив получает не тютчевское развитие и разрешение; если в стихотворении Ф.И. Тютчева старческая любовь – одновременно «блаженство» и «безнадежность», то в фетовском тексте она обнажает именно и прежде всего безнадежность бытия на пороге конца.

Контрастируют и природа образов в двух строфах. Первая состоит из слов, употребленных в прямом, номинативном значении. («тосковать сердцем», «буду <…> у этих ног» - выражения со стертыми переносными смыслами). Одновременно образность первой строфы – «невещественная»: говорится об эмоциях или о «непредметных» явлениях (слове, «полувздохе» – даже не вздохе, столь он эфемерен, еле заметен, чуть слышен).

Во второй строфе, напротив, образы исполнены зрительной отчетливости («горит», «вспыхнуть», «луна», «тень»), однако создаваемая в ней «картина» – полностью метафорична: «горит» не огонь, а душа, «весенний день» и «ночь», равно как и «луна» – метафоры старости, а не пейзажные детали.

Ограничимся также лишь несколькими замечаниями. Отличительная черта – соседство контрастных образов. В первой строфе это образы звуковые («слово», «полувздох»). Во второй как будто бы световые и цветовые: «вспыхнуть» (яркий свет), «угас» (ассоциации с ночью, темнотой), «при луне» (лунный свет), «тень» (полутьма). Однако вся свето- и цветовая гамма иллюзорна, ибо исключительно метафорична, а не предметна. При этом яркая световая метафора, говорящая о внутреннем свете, огне души («душа горит, готова вспыхнуть чище») контрастирует с «внешним» блеклым светом луны, освещающим «жизненное кладбище».

«Светлая» любовная дрожь души («душа дрожит») противопоставлена страху («страшна и ночь, и собственная тень»), - по контрасту с тем, что в языке глагол «дрожит» ассоциируется, в частности, именно со страхом.

Метр и ритм. Синтаксическая структура. Рифма

Стихотворение написано пятистопным ямбом с чередующимися женскими и мужскими окончаниями стихов. Еще раз напомним: «В лирике 5-стопный ямб выступает соперником 6-стопного в его последней области – в элегической и смежной с ней тематике» (Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М. 1984. С. 167). Фетовское стихотворение – отголосок жанра элегии, в чистом виде переставшего существовать еще в пушкинскую эпоху: о признаках элегии напоминают скрытая антитеза «прошлое – настоящее», мотив отчуждения от жизни, переоценка прожитого.

Метрическая схема пятистопного ямба: 01/01/01/01/01 (в нечетных строках стихотворения Фета за последней, пятой стопой следует наращение в виде безударного слога).

Ритмическая схема стихотворения «Еще одно забывчивое слово…» такова (внутристиховые паузы – цезуры – обозначены двойными полужирными косыми чертами):

Еще одно // забывчивое слово,

Еще один // случайный полувздох,

И тосковать // я // сердцем стану снова[ii].

Андрей Ранчин - Путеводитель по поэзии А.А. Фета

Картинка Анализ стихотворения Фета Еще одно забывчивое слово № 2

Третья строфа противопоставлена двум предшествующим и по количеству предложений: три (причем последнее развернуто на три строки) вместо шести в начальном четверостишии (в начальной строке "Учись у них - у дуба, у березы" содержится не одно а два предложения, но второе неполной структуры: "Учись у них - [учись] у дуба, у березы") и пяти во второй (в стихах "Всё злей метель и [она] с каждою минутой / Сердито рвет последние листы" тоже два предложения) [148] .

В третьей строфе (хотя ее первый стих делится на два предложения и интонационно напоминает отчасти первую строку всего текста) ритмико-интонационная структура иная, интонация приобретает гармоничность и мерность вместо прежней отрывистости.

Рифма. Звуковой строй

В стихотворении используется перекрестная рифма: АБАБ. Выделяется рифма душа - дыша. связывающая родственные по происхождению слова с близкими смыслами, отличающиеся только ударными гласными. Выделена, по-видимому, и рифма гений - откровений. соединяющая слова, принадлежащие к одному смысловому полю, ассоциирующиеся с религиозными ценностями ("дух", "откровение"), Рифма связывает воедино весну вовне ("теплом и жизнию дыша" и внутри ("Переболит скорбящая душа"), В рифмовке первых двух строф такой закономерности не наблюдается.

Из звуков стихотворения акцентирован гласный у. "Закрытый" (лабиализованный, произносимый при вытянутых и округленных "в трубочку" губах) гласный у, ассоциирующийся с печалью и унынием, преобладает в первом стихе: "У чись у них - у ду ба, у березы" (пять раз). Открытый гласный а оформляет контрастные темы: страдания (пора - кора ) и освобождения (дыша - душа ). Звуковой комплекс ве вводит тему обновления и освобождения: ве рь ве сне: согласный в перед ударным э в первом из двух слов и перед э в позиции редукции (ослабления), звучащим как и с "оттенком" э. встречается только в этой строке.

Повторы сонорного р закреплены преимущественно за темой "зимы" и страдания (шесть примеров на первую строфу), но есть и исключения: примеры в словах пр омчится и откр овений в третьем четверостишии.

"Еще одно забывчивое слово…"

Еще одно забывчивое слово,
Еще один случайный полувздох -
И тосковать я сердцем стану снова,
И буду я опять у этих ног.

Душа дрожит, готова вспыхнуть чище,
Хотя давно угас весенний день
И при луне на жизненном кладбище
Страшна и ночь, и собственная тень.

Источники текста

Первая публикация - в составе прижизненного сборника поэзии Фета "Вечерние огни". Выпуск второй неизданных стихотворений А. Фета. М. 1885. Автограф, содержащий варианты ранней редакции, - в так называемой тетради II, хранящейся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук.

Первоначальный вариант третьей строки: "И тосковать я стану сердцем снова"; первый вариант пятой строки - "[Душа опять] [149] готова вспыхнуть чище"; второй вариант этой строки - "[И вновь душа] готова вспыхнуть чище" (окончательный вариант пятого стиха - такой же, как в печатном тексте). Первоначальный вариант восьмой строки: "[Пугает ночь и собственная тень]" (окончательный вариант - такой же, как в печатном тексте). (См. варианты в изд. [Фет 1979, с. 470].)

Место в структуре прижизненных сборников

В составе второго выпуска "Вечерних огней" стихотворение соотнесено одновременно и с философской, и с любовной лирикой. В философской лирике противоречиво сочетаются разные мотивы: превосходства и возвышения избранной, дерзкой личности над миром труда и печали ("Добро и зло"), тщеты лирического "я" - "сосуда скудельного" - приобщиться к высшему миру ("Ласточки"), освобождения от заботы и волнений ("С гнезд замахали крикливые цапли…", "О, этот сельский день и блеск его красивый…"), эфемерности красоты ("Бабочка"). Присутствует и стоическое приятие горестей, соединенное с надеждой на обновление души ("Учись у них - у дуба, у березы"), Смерть и отвергается как ничтожная в сравнении с мыслящим "я": "Покуда я дышу - ты мысль моя, не боле, / Игрушка шаткая тоскующей мечты" ("Смерти"), но и принимается в ее неизбежности: "О, если б небо судило без тяжких томлений / Так же и мне, оглянувшись на жизнь, умереть!" ("Солнце садится, и ветер утихнул летучий…").

Метафора "угас весенний день" созвучна полуметафорической картине заката, ассоциирующегося со смертью, в стихотворении "Солнце садится, и ветер утихнул летучий…" и с "этой зарей, этой весной" как знаками любви и возрождения из стихотворения "Сад весь в цвету…". Мотив преклонения перед женской красотой роднит "Еще одно забывчивое слово…" со стихотворением "Не вижу ни красы души твоей нетленной…", завершающимся признанием: "И все, чем я дышал, - блаженною мечтою / Лечу к твоим ногам младенческим принесть".

Мотив воспоминания о возлюбленной и о любви в стихотворении "Еще одно забывчивое слово…" скорее не отрадный, но оттеняющий тоску старческого существования и страх смерти, представлен в трагическом, но отчасти и примиряющем тоне в других текстах книги ("Страницы милые опять персты раскрыли…").

Горький разрыв между порой любви и холодной старостью, представленный в стихотворении "Еще одно забывчивое слово…", преодолевается в следующем за ним стихотворении "Теперь", обращенном не в прошлое, а в будущее, адресованном не былой возлюбленной, а девушке, только начинающей жить:

Мой прах уснет, забытый и холодный,
А для тебя настанет жизни май;
О, хоть на миг душою благородной
Тогда стихам, звучавшим мне, внимай.

И вдумчивым и чутким сердцем девы
Безумных снов волненья ты поймешь,
И от чего в дрожащие напевы
Я уходил - и ты со мной уйдешь.

Приветами, встающими из гроба,
Сердечных тайн бессмертье ты проверь.
Вневременной повеем жизнью оба,
И ты и я мы встретимся: теперь.

Однако в расположенном сразу после "Теперь" стихотворении "Кровию сердца пишу я к тебе эти строки…" разлука и разрыв с прошлым и утрата любви даны как неизбывные, абсолютные: "Видно, к давно прожитому нельзя воротиться".

Иначе перекликается "Еще одно забывчивое слово…" со стихотворением "Ныне первый мы слышали гром…": в обоих случаях воспоминание о женщине и любви представлено словно бы реальность настоящего, что выражено в употреблении грамматической формы настоящего времени. Так Фет стремится преодолеть неумолимый ход времени, но в стихотворении "Еще одно забывчивое слово…" этого не происходит: вторая строфа, говорящая о старости и близкой смерти, переводит всё, сказанное в первой, в зыбкое пространство воспоминания. А в "Ныне первый мы слышали гром…" чудо совершается: внезапная и короткая ссора героя и его возлюбленной изображена именно как событие настоящего, хотя и остальные стихи сборника, и преклонный возраст поэта к моменту публикации текста (1883), и его жизненные обстоятельства (Фет был уже очень давно женат, а в брак вступил по расчету) понуждают прочесть этот текст все-таки как воспоминание о былом, о молодости, но искусно завуалированное.

Наконец, если в стихотворении "Еще одно забывчивое слово…" любовь не спасает ни от бега времени, ни от страха небытия, то в "Я видел твой млечный, младенческий локон…" выражена вера, "что счастью не будет конца", а в стихотворении "Только в мире и есть, что тенистый…" любовь, "милой головки убор", "влево бегущий пробор" дерзко объявлены единственными и безусловными ценностями бытия. Это же упоение любовью и красотой представлено во всей своей власти в стихотворении "Свет весь в цвету…": "Счастья ли полн, / Плачу ли я, / Ты благодатная тайна моя".

Стихотворения в составе выпуска "Вечерних огней" намеренно группируются так, чтобы были зримыми, явственными взаимоисключающие, противоречащие друг другу поэтические ответы и трактовки одних и тех же мотивов, содержащиеся в соседствующих стихотворениях. Именно в форме этих живых противоречий, по Фету, только и может быть передана многогранность бытия.

Подобным же образом построено и намеченное Фетом незадолго до смерти "большое" собрание стихотворений.

В плане неосуществленного нового издания, составленном Фетом в 1892 г. "Еще одно забывчивое слово…" включено в раздел "Элегии и думы" (см. состав раздела в изд. [Фет 1959, с. 81 - 124], чем подчеркнут его философский характер. Впрочем, в составе раздела любовная тематика доминирует или присутствует в тридцати одном стихотворении из семидесяти четырех.

Воспоминание, скрыто присутствующее в стихотворении "Еще одно забывчивое слово…", составляет ключевой мотив некоторых других текстов раздела, например это воспоминание - воображение в стихотворении "Целый заставила день меня промечтать ты сегодня…" (1857).

Афанасий
Фет

Картинка Анализ стихотворения Фета Еще одно забывчивое слово № 3

Анализ стихотворения Афанасия Фета «Еще одно забывчивое слово»

Картинка Анализ стихотворения Фета Еще одно забывчивое слово № 4

«Еще одно забывчивое слово…» — стихотворение, написанное в 1884 году и вошедшее во второй выпуск сборника «Вечерние огни» (1885). Если смотреть на расположение произведения в книге, то становится понятно – оно соотнесено одновременно с интимной и философской лирикой. В рассматриваемом тексте перед читателями предстает герой преклонных лет. Любовь для него осталась в прошлом. Воспоминания о ней носят не столько отрадный характер, сколько оттеняют тоску старческой жизни, помогают хоть ненадолго избавиться от страха неумолимо приближающейся смерти. Метафора «угас весенний день» напоминает о закате, традиционно ассоциирующемся с завершением земного человеческого существования. В первом четверостишии употребляются глагольные формы настоящего времени. Таким образом лирический герой стремится представить воспоминания о любимой когда-то женщине в виде реальности, имеющей место быть здесь и сейчас. Попытка преодолеть ход времени оборачивается неудачей. Вторая строфа, в которой речь идет о старости и смерти, переводит все, что сказано в первом четверостишии, в область воспоминаний.

Интересно раскрываются в стихотворении «Еще одно забывчивое слово…» образы сердца и души. Душу Афанасий Афанасиевич воспринимает в качестве части физиологической оболочки человека, которая способна испытывать боль. Как правило, таковым в поэзии предстает сердце. Чувство тоски в рассматриваемом произведении связано с сердцем: «…и тосковать я сердцем стану вновь…». При этом во второй строфе упоминается дрожащая душа. Выходит, читатель наблюдает смещение ролей привычных лирических образов. Связан такой подход с тем, что сердце и душа в поэзии Фета – неотъемлемые атрибуты человеческих переживаний. Более того – они выступают в роли единственных помощников, позволяющих герою коммуницировать с внешним миром.

Анализы других стихотворений

Анализ стихотворения Марины Цветаевой «Я с вызовом ношу его кольцо. »
Анализ стихотворения Александра Блока «Я смотрел на слепое людское строение»
Анализ стихотворения Сергея Есенина «Я спросил сегодня у менялы»
Анализ стихотворения Владимира Маяковского «Я счастлив!»
Анализ стихотворения Марины Цветаевой «Я счастлива жить образцово и просто»

Еще одно забывчивое слово,
Еще один случайный полувздох —
И тосковать я сердцем стану снова,
И буду я опять у этих ног.

«Еще одно забывчивое слово…» А.Фет

«Еще одно забывчивое слово…» Афанасий Фет